Книга Мастер-класс. Записки концертмейстера балета - Лада Исупова

Он взглянул на испанку, она поймала взгляд и едва уловимым движением подтвердила, что тоже заметила девочку, они за долю секунды поняли друг друга и перекинулись о находке. Вообще между ними была протянута невидимая нить постоянного общения, которое не останавливалось, даже если они смотрели в разные стороны.

Постепенно три ритмические линии (его, ее и девиц) переплетались; темп, жар танца, каскад ритма, концертмейстер, сидящий лицом к классу, – и тела девиц стали пластичнее, в глазах появился азартный блеск, даже воздух в зале выглядел насыщеннее. «Понятно, – подумала я, начиная потихоньку вникать в тонкости новой специализации, – значит, „концертмейстер фламенко широкого профиля“ – это неправильно, а строчка в моем резюме должна звучать так: „Концертмейстер фламенко в мужском классе“».

Впрочем, скоро стало ясно, что он не просто концертмейстер, или не только концертмейстер, или, скорее даже, концертмейстер фламенко – это совсем не тот жанр, что концертмейстер балета. Мы импровизируем на чужую мысль, при малейшем несоответствии нас останавливают.

Тут же происходило следующее: он, безусловно, импровизировал. Она тоже. Но они постоянно перекидывали друг другу этот огненный шар лидерства – то она ловила его мысль и подчинялась его воле, то, наоборот, он поддерживал и украшал ее танец. Иногда они разом оборачивались друг на друга, видимо проверяя, заметил ли другой какую-то сиюминутную находку, или перебрасывались короткими словами на испанском.

Для них это не был урок. Это было давно начавшееся течение их жизни, их нескончаемый творческий (и не только) диалог, просто сегодня он совпал с открытым уроком, который, как прозрачная субстанция, просто прошел сквозь них, не нарушив их вечного совместного движения.

Когда до конца оставалось минут пятнадцать, они быстро поменялись местами, и он стал показывать. Его комбинация была жестче, азартней, без красивостей рук, с внезапными остановками. Класс и охнуть не успел, как начал повторять. Это окончательно меня сразило, тут же привиделся параллельный сюр: идет себе классический урок, и вдруг пианист вскакивает в творческом порыве, резко показывает педагогу пальцем на свой стул, тот одним прыжком подскакивает к роялю, пианист тем временем быстро дает свой гранд батман, который только что в горячечном экстазе пришел ему в голову, педагог, боясь упустить момент, бацает отрывистое вступление, и у класса, как у единого организма, на «раз» нога стремительно взмывает в потолок. Урок продолжается…

Финал больше напоминал ритуальное действие, где нервы и тело, все на пределе, на разрыв. Он, виртуозный танцор, задав сложнейшую комбинацию, требовал точного повторения. Если был недоволен – обрывал и, не останавливая движения, начинал опять. Общий гул ритма подхлестывал идти только вперед, мощная воронка его темперамента затягивала всех, кто попадался на пути, сопротивление бесполезно. Он, как шаман, гипнотизировал толпу, которая, не переводя дыхание, забыв, что это не ее зона, без колебаний шла за ним как в омут, из которого не было пути назад.

Остановились, как очнулись, опустошенные.

Испанцы коротко поблагодарили класс и сказали – встретимся вечером.

* * *

Вечером был аншлаг, яблоку негде упасть. Буйствовала испаноговорящая публика, да так, что было тревожно: сейчас начнут сыпаться с балконов.

Из программки узнала, что, оказывается, «концертмейстер» на самом деле – основатель, художественный руководитель и идейный вдохновитель компании «Noche Flamenca», а танцовщица – его муза и жена.

Почитала про компанию: ездят в экспедиции для изучения аутентичного фламенко, записывают, собирают, хранят, учат молодых. Бывавшая на концертах фламенко не однажды, я потащила с собой детей, но на этот раз зрелище оказалось несравнимо далеким от того, на которое я рассчитывала.

Никаких ярких цветов и знойных дам – все черное, од-на-единственная женщина, появившаяся только во втором отделении, остальные – немолодые мужчины. Никаких красивостей, от которых захватывает дух; темнота в зале, темнота на сцене, освещен очень узкий фрагмент действия, что сначала мешает, потом понимаешь, что так будет всегда – неспокойное ощущение неуместного присутствия в чужом доме.

Зал, напротив, был им «своим», активно участвовал и бурно реагировал: то взрывался одобрительным «Оле!» [6] , то по неведомым причинам сокрушался горестным эхом: «Оле…»

Обычно любое действо на сцене логично выстроено – подъем и спад, контрасты, напряжение и расслабление. Ничего подобного здесь не было: одна сплошная кульминация, как взяли сразу на напряженной ноте, так и держали. Хотелось спрятаться. Минут через пять ошалевшая дочь срезюмировала:

– По-моему, этого дядю перед выходом кто-то очень сильно разозлил.

Вторая добавила:

– По-моему, всех разозлили.

Шикнула на них.

Через некоторое время они начали страдать:

– Мам, можно мы пойдем в коридор?

– Нет.

– Мы не можем здесь больше сидеть, хочется зареветь!

– Поспите пока.

– Это невозможно! Они так громко орут! А после перерыва можно мы поедем домой?

– Нет.

– Мы будем комнату прибирать и уроки делать.

– Нет.

Действительно, находиться в зале было тяжело – темнота, узкое пятно света на сцене, очень громкий, очень резкий звук, непривычное пение, вталкивающее тебя в напряженное состояние, хотелось все время цивилизовать певцов: сгладить голоса, «вычистить» интонацию и специфическую хрипоту– словом, все было против шерсти, все не давало спокойно смотреть на танцоров.

Но чем дольше шел спектакль, тем очевиднее становилось, что главное в мрачном таинстве – не танец. Кантаоры [7] вели действие, именно они были незримыми черными кукловодами, настолько большими по росту по сравнению с танцующими фигурками, что глаз их не замечал. Пожалуй, они даже не диктовали танцорам, они были «над» ними, сами по себе, как духи, как тени предков, которым известно все прошлое и будущее, и они просто говорят друг с другом, а ветер вечности несет в испанской ночи их слова, продувая и наполняя музыкой, а гитара – это проводник между небом и землей, между огромной вселенной и маленьким беспокойным человеком, который вот он, танцует, как на ладони, в своем упорном убеждении, что он центр мироздания. Взгляд прикован к танцору и следит за сложным ходом его игры, в то время пока кантаор выворачивает тебе кишки наружу. Когда спохватишься – поздно будет. (Как в подтверждение этой мысли, старик, сидевший рядом, половину действия вообще не смотрел на сцену, подперев голову рукой, слушал. Как я хотела знать, о чем они поют!)

И постепенно, привыкнув к темноте и звуку, переварив все непривычное, что свалилось на тебя, начинаешь понимать, что, при всей вторичности танцоров, они и музыканты – сообщающиеся сосуды, через которые прогоняются огромные потоки этой дикой, необузданной энергии, а уж кто совсем не нужен здесь – это ты, зритель. Это не они пришли сюда выступать за деньги, а мы попросились посмотреть на них, и позволено нам было, но только тихо. Хотелось вжаться в кресло и просидеть незамеченным – неужели не дадут расслабиться хоть на минутку, чтобы протянуть до конца? Но нет, только плотнее сжимаются кольца у горла, и накрывает плотным душным покрывалом состояние надрыва и неотвратимости чего-то страшного, стоящего за спиной. Дайте света! Дайте сладкоголосых песен, красивых гитарных переборов, дайте вздохнуть, отпустите уже душу на покаяние! Зачем я здесь?

Немолодые, сверхвиртуозные танцоры вытворяли ногами такое, что не всякому молодому профессионалу под силу. Захватывало дух, назвать это «дробями» не поворачивался язык, даже на детей произвело впечатление: