Книга Штурман - Людвиг Павельчик

Что ж заставило меня так долго проспать? Неужели сказалась усталость последних дней, усиленная непрекращающейся нервотрепкой и мучительными переживаниями за свою судьбу, которые хоть и несколько притупились, но все же продолжали исподволь терзать меня? Пожалуй, нет. Скорее, тот проклятый болючий укол, которым им все-таки удалось «поощрить» меня за обеспокоенность и тягу к дискуссиям, сыграл свою роль, отключив мое сознание и позволив мне выспаться. Тот самый укол, что вогнала мне в «верхний правый квадрант ягодичной мышцы» – так они сказали – сестричка-практикантка, действующая под зорким приглядом умудренной опытом сестры постарше. Как угораздило это розовощекое создание с трясущимися от страха руками попасть на работу в эту мрачную, наполненную скорбью и нелепостями, клоаку? Неужто же это – ее призвание и будущее?

Впрочем, чего это я распричитался над мнимыми страданиями чужого мне человека? Что мне до нее и ее будущего, когда мое собственное сейчас так же мутно, как лужа с головастиками? Похоже на то, что влип я по полной программе, а эта девчонка, может статься, доживет до самого 21-го века, подъедаясь на ворованных у больных харчах третьесортной больницы. Вон какие справные ляжки проглядывали меж полей ее халата, загляденье! Представляю, во что они превратятся через семьдесят лет…

Дольше лежать я не мог. Во-первых, потому что не привык проводить утро в постели, позевывая и кончиком мизинца выковыривая засохший гной из уголков глаз, а во-вторых, положение мое требовало немедленных действий, и тянуть со своим освобождением я вовсе не собирался. Памятуя о вчерашнем инциденте с огромным стеклянным шприцем (почти как в сказке про Айболита), я все же заставил себя умерить пыл, дабы не наделать дополнительных глупостей и не ужесточить тем самым условия своего содержания. Я вовремя осознал, что любые разговоры здесь о правах человека или свободе принятия решений будут трактоваться как составляющие части моей бредовой системы, и ко мне применят, чего доброго, уринотерапию.

Грубое полотно постели, на которой я проснулся, пахло, как ни странно, чистым, отчего у меня возникло ощущение уюта, бывшее, пожалуй, было не совсем уместным. Какая нега может быть в стане врага?

Осторожно потрогав свое лицо, я не обнаружил на нем ни следов запекшейся крови, ни слоя грязи, еще вчера такой явной. Многострадальная моя одежда также не могла испачкать казенное белье, потому что ее у меня отняли, а взамен я получил тонкие застиранные кальсоны, больше похожие на шаровары, потрепанные, но – ура! – чистые. Я быстренько припомнил содержимое карманов моих штанов, за два дня скитаний превратившихся в тряпку, и, убедившись, что ничего сколько-нибудь важного там не было, успокоился. Наличие кальсон, правда, могло осложнить мне борьбу за свободу, но это было все же лучше, чем ничего, а от роскоши цивилизованного общества я начал уже отвыкать.

Но для начала неплохо бы осмотреться. Может быть, это – камера смертников или еще чего похуже, а я тут о свободе рассуждаю!

Комната была небольшой, метра два на три. Вместо двери я также увидел решетку, через прутья которой персонал из коридора мог наблюдать происходящее в палате. Сейчас у решетки никого не было, и обратиться было, соответственно, не к кому. А нужно. Дело в том, что, оглядевшись, я не обнаружил в комнате ни отхожего места, ни чего-нибудь, что могло бы сойти за него, а природа давала знать о себе с каждой минутой все нестерпимее. Мелькнула даже мысль влезть на подоконник и оросить оттуда двор, но ее пришлось отринуть за несостоятельностью, ибо неизвестно, не выйдет ли так кому незапланированной уринотерапии, за которую мне вряд ли дадут лицензию народного целителя.

За своими животными заботами я чуть было не пропустил самого интересного. В палате, кроме моей, находилась еще одна койка, которая, к слову сказать, не пустовала. На ней кто-то бесшабашно дрых, укрытый простыней. Храпа я, правда, не слышал, но то, что человек этот даже при ярком дневном свете и не очень-то удобном ложе мог безмятежно спать, выдавало в нем отпетого засоню. Проказливые солнечные лучи щекотали его торчащие из-под одеяла голые, желтые пятки, но он, казалось, не чувствовал их тепла. Надо же! Я тут крякаю с досады и раздраженно топаю по доскам пола, а ему хоть бы хны! Так и лежит, укрывшись с головой.

Ну, и хрен с ним, мне бы свои проблемы решить. Не зная, что предпринять, я решился потрясти арматуру дверной решетки, давая знать, что проснулся. Не звери же здесь работают, в самом деле! Решетка прилегала к косяку очень неплотно, и при моей, довольно осторожной, тряске ужасно загромыхала. Огромный навесной замок по ту сторону двери заколотился о железо, и шуму это произвело, по-моему, не меньше, чем товарный поезд. В полумраке коридора я смог рассмотреть и другие двери, самые обыкновенные, деревянные. Должно быть, я попал в какую-то особую наблюдательную палату, где за пациентами глаз да глаз…

– Э-эй!

Вдалеке послышались шаркающие шаги. Наконец-то! Я стиснул вместе колени и в нетерпении завозил пятками по полу. Что б им всем здесь!

К двери приблизилась сумрачная женская фигура в грязном, почему-то синем, халате и несуразном чепчике на голове. Остановившись чуть поодаль, женщина дребезжащим старушечьим голосом недружелюбно осведомилась:

– Чего тебе?

– Мне бы, понимаете, в туалет, – объяснил я свое поведение, ломаясь и приседая, как Пьеро.

– Какой еще туалет? Жди, пока вызовут тебя, там и туалет будет.

– Куда вызовут?

Больница начинала мне напоминать мое недавнее пребывание в отделении милиции родного города – те же замки и те же расплывчатые, неясные ответы.

Посчитав разговор оконченным, бабка повернулась и пошла прочь, играя в кармане дребезжащей связкой ключей, чей звон подействовал на меня, как красная тряпка на быка.

– Эй, стойте! – заорал я ей вслед. – Откройте дверь, мне нужно пописать!

Я намеренно сменил язык обращения на детско-крестьянский, полагая, что так она лучше поймет меня. Фигура чуть замедлила движение.

– Под кроватью горшок. А будешь еще стучать, так я тебя живо угомоню! Понял меня?

– Понял, мать, понял! – вскричал я обрадовано, чувствуя, как сердце мое наполняется теплым чувством к пожилой коридорной. Как это я не догадался обследовать клетку более внимательно?

Выдвинув из-под своей койки низкую ржавую посудину, я уже через минуту был почти счастлив. Затем я сел на кровать, набросил на плечи тонкое колючее одеяло и стал строить планы освобождения. Однако, за неимением точной информации касательно моего положения, мне это скоро наскучило. А может, я уже в тюрьме? Раз уж я, сваленный вчерашним уколом, не почувствовал, как меня переодевали и укладывали, то вполне мог не заметить и транспортировки в какие-нибудь застенки! Черт побери, как же узнать-то?

Мой сосед по несчастью по-прежнему спал, да так крепко, что даже не сменил позы за все это время. Вымотался, поди, человек совсем. Приблизившись, я осторожно коснулся его плеча, в надежде, что он проснется и даст мне необходимую информацию. Этого не произошло, а трясти его я не решился. Ну, да Бог с ним, пусть выспится, успеем еще наговориться. Если так дальше пойдет, то времени у нас будет уйма.