Книга Плач Персефоны - Константин Строф

Ольга насторожилась, пытаясь, кажется, поймать конец нужной веревки, на которой должен был быть оставлен потребный ответ, не видя, что перед ней на самом деле извивается конец оборванного каната, в опасной близости ломающий все вокруг. Впрочем, и Пилад – его лишь видел. И об этом знал.

– Нет. Потому что ты для меня не можешь быть зрителем, – продолжал он, отвернувшись к окну и кривя губы, словно желая изломать каждый звук. – Ты же, мое нежданное счастье, поступала со мной именно так. А теперь хочешь утверждать, что подобное может быть необходимо? Зрителей никогда не пускают на сцену, а происходящее за кулисами недоступно даже их скучающему взору. Зримым оно становится лишь единожды, когда врываешься туда с факелом. Так часто поздно… Но все равно видишь засохшие следы по стенам. Нечистоты… – сошел он на беспомощный хрип.

– Я не могла тебе сказать, – оправдывалась Ольга. Слезы на ее амфибийных глазах не заставили ждать. – Я знала, что ты не сможешь отреагировать на это адекватно.

– А разве я должен реагировать на подобное адекватно? – взвился Пилад, снова сходя на крик. В ушах его стоял неприятный звон, визгливый и навязчивый, словно скрип колес деревянной коровы. Видимость хладнокровия прослужила недолго. Он попеременно сжимал кулаки, стиснув до боли зубы.

– Ты не понимаешь, у меня не было другого выхода. К тому же я не была уверена до конца в тебе. Ты помнишь, как вел ты себя поначалу?

Примерно все уже звучало накануне.

– Всяко лучше, чем ты, – почти прорычал. – И какая же цена тому слащавому многозвучию из шести букв, которое ты так часто твердила в последнее время?

Было полуденно ясно, что Ольга не понимает, о чем идет речь.

– О любви, речь идет о твоей пресловутой любви, – со всем своим отчаянием он наклонился к ней.

– Она совершенно не зависит от всего этого, – возразила Ольга. – Но не я выбрала Программу, понимаешь? Она выбрала меня. И значимость ее выше моих пожеланий, намерений и сил.

– Нет, я не… Я не понимаю, – проговорил Пилад, опустив отяжелевшую голову и страшно кренясь вперед, но отчего-то не падая. После всех точек, смело расставленных им, после обещаний положить всему конец не виделось ни единого двоеточия, сквозь которое можно было хотя бы прогнать ее.

Ольга осторожно приблизилась и, твердя свои бестелесные обычные уговоры, обняла его, а затем снова попыталась увести за собой и прибегнуть к уже испытанному способу умиротворения, так легко пускаемому ею в ход, но Пилад отшатнулся и, заслонив лицо кулаками, ушел к себе в комнату, споткнувшись попутно о порог.

Ольге не понравилось выражение, какое заронилось в конце разговора на самое дно его желтоватых с оловянным ободком глаз, но все же она приняла решение пока его не тревожить. Осторожно промокнув уголки собственных очей и проговорив что-то быстро под нос, она принялась готовить завтрак.

4

Нежин продолжал жить. Вслед за уже пережитым подкармливаемые его слабостью потянулись одинаковые утра. Он постепенно перестал прятаться и с новой волной слегка извращенной надсадной страсти вернулся к Ольге. Они даже стали покидать дом и подолгу молча бродили, не расцепляя рук. Периодически на нее находило желание покаяться, и Пиладу ничего не оставалось, как уговаривать ее прекратить и размышлять, подыскивая что бы пнуть, о странностях великодушия. Такого рода сдерживания принимались ее стороной без возражений, а если к «происшествию» все же возвращались (что случалось не раз), то уже исключительно по инициативе Пилада, и каждый новый такой разговор, разъедаемый исколотыми словами, был все отрывочнее и бессодержательнее.

Каким-то самостоятельным невнятным образом постепенно обрелась видимость спокойствия. Чувствовалось, что под замершей поверхностью происходит многое – с лишком многое, чтобы успеть нерасторопным словам, – но снаружи все преисполнилось приличия. Надежде свойственно искать пособничества у чужого опыта, а человеку – прекрасно вместе с тем понимать, что опыта нужной марки в природе не существует и по окончании та самая надежда, отучнев, пожмет плечами и отвернется. Закрыв глаза, Пилад представлял рядом с собой и придирчиво осматривал известных ему мужчин, волею своих судеб забредавших в похожие овраги, и, приравняв их, успокаивался, находил даже некий надтреснутый философский блеск и патину косоротого цинизма в их терпимости и смирении. Разросшаяся до солидных размеров толпа нестройной шеренгой медленно отступала в туманные дали слабости воображения, сочувственно глядя немыми лицами.

Ольгины улыбки были теперь всегда подернуты незнакомой задумчивостью, верно навещая вытертый след на душе у Пилада. Осень продолжала наращивать скорость своих мертвящих чар, расчищая дорогу ветрам и грядущему снегу. Но в некоторые дни небо вдруг приобретало многообещающую ясность. Проходило несколько обнадеживающих лучезарных теплых часов, и в скором на перемены времени все снова заволакивало облаками. Так при поддержке неясных до конца сил и Пилад порой веселел, но потом снова впадал в уныние, разбирая новую черточку грусти на Ольгином лице, спрашивал, что с ней. Точно бы не все еще было потеряно, а лишь по воле случая разыгралась небольшая, непонятно кому нужная сценка. Ольга в свой черед ссылалась на усталость, и было слышно, как трудно выговариваются эти ни в чем не повинные слова пересохшим ртом. Ей часто приходили какие-то телеграммы из Комитета, в содержание которых она не посвящала. Она бегала на почту, а потом возвращалась уставшая и безучастная и, не раздеваясь, а лишь распустив узел шарфа, просиживала минуты в прихожей. Не выпуская из виду ни одну мелочь, она продолжала спать с ним. Но было в этом что-то от колыбельной выполняемого задания. В ее движениях и постельных манерах появилась необычная покорность, граничащая с отрешенностью. Пилад же подчас распалялся больше прежнего. Только теперь его путями парадоксов отыскало чувство полного обладания ею. Он будто силой принуждал ее к близости, став притом изощренным в демонстрации собственной неотвратимости, и будто знал толк в этом уже давно.

От противоречивости всех впечатлений и причуд, от неразборчивости гула желания, вползающего по костям воображения, Пилад все чаще отворачивался с кем-то переговорить.

Казалось, в потешной сфере утех скупость одного поручается за щедрость другого. Минуты отчаяния считают секундами, сидят на корточках в углу, уперев часовую стрелку в пол, и лижут сухие губы.

В те же самые дни меж придыханий и глухих стонов Нежин оказался невольным свидетелем самовольного размена собственных чувств, оргии, устроенной ими над привычными качествами окружающего, когда запахи воют, огни больно колют, а назойливые скрипы кровати за стеной рассыпчатыми углями высыпаются на затылок, вместе с тем кисля в паху и падая на глаза приятным терпким душком. Он ощущал, как что-то внутри упруго сопротивлялось, барахталось на спине, пытаясь перевернуться и уползти на прежнее место, спутав при этом сложные детали почти новорожденного механизма, но на этой сессии жизненного опыта у Нежина были слишком надежные помощники, успевавшие всякий раз без его вмешательства все приводить в порядок.

На фоне внешнего спокойствия та часть, что была приемлема для Ольги и одновременно созидала в ней определенную потребность, незаметно для всех угасала.