Книга Плач Персефоны - Константин Строф

Но дорога не оплошала, не стала уступать безразличию и привела на кладбище. Могла по чести сговориться прямиком с душой: ту всегда тянуло гостем в безмятежные места. Прохладный запах убранной под венец черемухи пропитал все вокруг. Мучительно хотелось первой попавшейся скамьи. Сесть и, не постеснявшись лени, уже более не расточать себя на тревогу движений. А еще вздумалось иметь кого-нибудь безмолвного у ног. Пусть всего только рядом, но непременно у ног.

Отвлекли голоса, раздавшиеся в пугающей близи: Пилад по-прежнему никого не видел. Голоса послышались вновь, и он догадался заглянуть за старинный склеп, чей мрамор порос диким виноградом, так что уже не различить было, где вход. Одни цветастые витражи по временам проглядывали среди одинокой зелени.

Пилад обогнул усыпальницу и нашел позади нее трех девушек. Они стояли, сбившись в кучку и остановив заплаканные взоры на великом надгробии, под каким с легкостью можно погрести гиганта; что-то напевали в неподвижности. Первые желтые листья предупредительно скрыли надпись на плите. Пилад сумел разобрать лишь начальные буквы. Но было достаточно.

Одну из девушек – почти девочек – Пилад знал.

– Элли, что ты здесь делаешь? – обратился он, разглядывая воспоминания и плохо скрывая радость.

Она смотрела без удивления. Все ее лицо было усеяно крошечными родинками – с той неповторимой произвольностью, с какой рачительная рука одаривает еженощно небо. Родинки совсем не выступали над прохладной гладью кожи и были повсюду: на оттененных веках, на кончике носа, на белоснежных щеках и кайме пухлых губ, на мочке маленького, блестящего пушком уха. Пилад зачарованно глядел на необыкновенное, кем-то отмеченное лицо, созданное узнаваемым из тысяч других, не менее свежих и безнадежно одинаковых. Везде и всюду.

– Мы пришли проститься с нашим отцом.

Кажется, только теперь она узнала Пилада. И улыбнулась. Он улыбнулся в ответ, зная, что они принадлежат друг другу. И запоздало поздоровался с остальными, но те не отвечали, упрямо опустив лбы.

Элли не могла поцеловать Пилада и вместо этого предложила ему сыграть. Он взял с протянутых ладоней, как с бархата, взвесил сирингу и, закрыв с улыбкой глаза, поднес к губам.

Все молчали, лишь один освобождал отрывистые, протяжные, размытые до неуязвимости звуки. Все длил, представляя, как подбирают одежды, разбегаются вдалеке люди, заслышав с безмолвной стороны семиликий зов. Налетающий с ветром снег облеплял брови. Девушки кутались в свои простые одежды и жались еще тесней друг к другу. Ветер все горячее кружил вокруг, срывая и разметая последние редкие листья, а Пилад продолжал играть.

Отставало спокойствие. Мимо пробегал юноша, а за ним с воем несколько разгневанных женщин.

– Я его знаю, – отозвался Пилад, остановившийся, но не открывший глаз.

– Мой брат, – равнодушно пояснил опечаленный голос.

– Что с ним? – спросил Пилад, обратно заслоняя бронзовые губы.

– Свободной волей посеребрены все здешние места… Он совершил нечто, по их мнению, ужасное.

Пилад заиграл вновь. Еще громче и еще протяжнее. Девушки вздрагивали, глухо постанывали, прятали встревоженные лица, но не двигались с мест. Пилад играл и играл, и иней проступал на скулах. Это был уже не тот Пилад, но должно закончиться так.

Ольвиополис, дюжинный год