Книга Загадки Петербурга II. Город трех революций - Елена Игнатова

На Никольском кладбище можно прочесть историю ушедшего столетия. Рядом со склепом примадонны начала века — певицы Анастасии Вяльцевой — теперь могила Л. Н. Гумилева; его жизнь прошла по чужим углам, по коммуналкам (не считая лагерных лет), а упокоен он под роскошным надгробьем у самой Никольской церкви. Неподалеку могила Галины Старовойтовой, а кажется, совсем недавно мы с нею ходили на лекции Л. Н. Гумилева. Здесь сошлось все: символическая могила митрополита Вениамина, и надписи на стене о расстрелах монахов, и колумбарий в кладбищенской ограде.

Несколько десятилетий, до начала 40-х годов, на Никольском кладбище можно было встретить пожилую, долго сохранявшую величавую осанку женщину, Евгению Александровну Свиньину. Здесь были похоронены ее муж, генерал А. Д. Свиньин, и сын Владимир — погибший на Первой мировой войне командир броненосца «Слава». Этот уголок кладбища остался для нее единственным родным местом на земле, и желание было единственное: чтобы ее похоронили здесь, рядом с ними. Но «меня здесь не похоронят, это слишком дорого, и хотя мне вчера прибавили 3 рубля пенсии, но из 13-ти в месяц никак не сколочу не только на похороны в своей могиле, но даже на саван! Где я буду?»[28]— писала она дочери в Париж в 1927 году. И жаловалась на обиду — рабочие кладбища выкопали и выбросили посаженную ею сирень: «Я пришла в полное отчаяние, тем более, по русскому обычаю, вместо извинения принялись на меня кричать и ругаться, сознавая свою вину… Взобравшись со своей работой на нашу могилу, закидав ее всяким мусором, досками, камнями… прямо лепят чужую могилу к моей стене и изгороди. Я долго не могла успокоиться, и, наконец, эти люди, видя мое отчаяние, предложили мне посадить мою сирень, уже подвявшую, в другой уголок… Не знаю, будет ли она расти на новом месте. Я ее обстригла елико возможно и хочу надеяться, что Бог сжалится надо мной и над могилой ни в чем не повинных». Ее молитва была услышана — сирень прижилась. Весной 1928 года она писала внучке: «…пишу с могилы дедушки, сижу, облокотившись на гранитные серые перила. Все вычищено, убрано мною, и я еженедельно езжу к нему и Воке [Владимиру]… Здесь хорошо, небо ясное, березки распустились, тишина… ах, как я счастлива, что могу еще следить за могилой, она в полном порядке и очень красива — представь себе, сирень, которую в прошлом году каменщики выкинули, все же принялась… Вербочку, которую я посадила на прошлой неделе, уже не нашла, кто-то вырвал». Весь мир несчастной женщины сосредоточен в этой тишине, в сирени, вербочке…

А за стенами Никольского кладбища кипела жизнь, в лавре расположились учреждения, общежития, коммуналки. Летом 1934 года Аркадий Маньков пришел в Александро-Невскую лавру для «постижения духа старины»: «Бродил по кладбищам. Одно из них, в левой стороне — очень живописное: почти девственный лес… Старые склепы и памятники здесь разрушали, а камни и мрамор выносили из кладбища. В одном месте я наткнулся на артель рабочих за завтраком. Они полукругом сидели на железной, ржавой коробке с выбитыми стеклами и ели сухую воблу, запивая водкой. А позже на одной из дорожек кладбища повстречался с одной из „бывших“ старушек. Она, согбенная, медленно шла, опираясь на палку. Она посмотрела мне в глаза пытливо, но ласково, как бы отыскивая во мне своего утешителя… — „Там… все еще ломают?“ — „Ломают“, — почему-то улыбаясь, ответил я… И она пошла, еще более согбенная, не оглядываясь. Я пристально смотрел ей вслед. Она оглянулась. Мы несколько секунд обмеривали друг друга взглядами, не понимая один другого, до странности далекие и чужие». Мне кажется, что тогда на Никольском кладбище встретились двое героев этой книги — Аркадий Маньков и Евгения Александровна Свиньина.

Житье-бытье

Петербургские персонажи в петроградской жизни. Наводнение 1924 года. Поэт Василий Князев. Коммуналки. О мебели. Городская флора и фауна. «Берегите своих кошечек!» Медвежий бунт. Мир Константина Вагинова

В конце 50-х годов мой знакомый, тогда московский студент, разговорился в кафе с пожилым человеком. У того была до революции слесарная мастерская. «Сволочи, — сказал он о большевиках, — из-за них в России вся резьба сорвалась». Верно сказано, сорвалась резьба, все пошло вкривь и вкось, но есть вещи неизменные: например, отличие Петербурга от других российских городов, его особая судьба и сопутствующий «миф». Созданная в Петербурге литература вдохнула жизнь в его великолепный образ, наделив странными, фантастическими чертами, и хотя запечатленная Пушкиным, Гоголем, Достоевским жизнь ушла в прошлое, город то и дело воспроизводил ее сюжеты.

Невский проспект поблек, его толпа утратила былую яркость, но в описании Е. А. Свиньиной проспект 1926 года напоминает гоголевскую «всеобщую коммуникацию» Петербурга: «Встречаются гражданки, разодетые и разрисованные, как модные картинки, товарищи воины в длинных шинелях, с волочащимися по снегу или грязи полами и коротенькими тальями, точно у прежних кавалерийских юнкеров… встречаются озабоченные, деловитые, юркие портфели… все спешат, спешат, точно за ними кто-то гонится, что веку не хватит… Встречаются автомобили с дельцами разных типов, больше горбоносые брюнеты, кожаные куртки, а иногда „дамочки“… точно прежние „grandеs dames“, взирающие на эту товарищескую мелочь, что плетется пешочком по грязи». В этой толпе мелькают потомки гоголевских героев — об одном из них упомянула 20 августа 1926 года «Красная газета»: «Тигр искусал служителя в Зоологическом саду. Служитель Сергей Тряпичкин, 40 л., вошел в клетку тигра, чтобы произвести уборку. Находившийся в клетке тигр набросился на Тряпичкина и вцепился ему в плечо. Тряпичкина отправили в больницу им. Веры Слуцкой, у него рваные раны в плече и предплечье». Душа Тряпичкин, что тебя занесло в Зоологический сад? Или ты деклассирован? Неужто потомку Ивана Васильевича Тряпичкина, приятеля Хлестакова, в новой жизни осталось одно место — зоопарк? Пока ты маешься в больнице имени Веры Слуцкой, потомки Ивана Александровича Хлестакова раскатывают в комиссарских автомобилях. Дедушка твой, помнится, подвизался в литературе, что бы и тебе пристроиться в «Красную газету»?

Другая история словно сошла со страниц Достоевского: К. И. Чуковский публиковал в то время забавные высказывания детей, и его собрание «детского языка» пополняли письма родителей с сообщениями на эту тему. Его заинтересовало письмо Сюзанны Лагерквист-Вольфсон с оригинальными суждениями о детской литературе и рассказом о ее детях Туленьке и Лиленьке. Чуковский хотел познакомиться с этой семьей, да все откладывал и наконец «сегодня… — записал он 30 октября 1927 года, — пошел я на Греческий проспект — и стал в доме № 25 спрашивать про Сюзанну Вольфсон. Все отвечают уклончиво. Я позвонил — ход через кухню — грязновато — вышел ко мне наконец какой-то лысый глухой человек, долго ничего не понимал, наконец оказалось, что эта самая Сюзанна Эдуардовна недавно выбросилась из окна на улицу и разбилась насмерть — чего ее дети не знают. Я подарил сироткам свои книжки… (Сюзанна была француженка)». Чуковский печально замечает, что глухой, убитый горем отец Туленьки и Лиленьки не расслышит их забавных слов и песенок.