Книга Рудольф Нуреев. Неистовый гений - Ариан Дольфюс

Нуреев по‑своему передал драму Юноши, на что молодой голландский хореограф не обиделся. Более того, он был польщен: крупнейший танцовщик мира соизволил обратить внимание на его работу, а потом протащил ее в лондонский Королевский балет, заявив, что планирует показать ее во время турне по Соединенным Штатам. Он сам объявил новость ван Данцигу, который оставался в сомнении: надо ли расширять зрительскую аудиторию? «Его ужасно нервировало, что я колебался, а не прыгал от радости. Это было совершенно типично для Рудольфа»{341}.

Следующий балет — «Канаты времени» (весна 1970 года) — был первым современным произведением, поставленным ван Данцигом именно «под Нуреева», чем Нуреев был весьма горд. Нуреев сам настоял на том, чтобы снова взять того же композитора — Жана Бермана: ему хотелось немного встряхнуть консервативную публику «Ковент‑Гарден» (балет ставился в Лондоне), он также сам выбирал себе партнеров.

Надо, однако, отметить, что работа над «Канатами…» была эпизодической. Рудольф уезжал, приезжал, танцуя спектакли и здесь, и там (надо ли говорить о его фантастической востребованности!), и ван Данциг был вынужден взять танцовщика‑дублера, несмотря на формальный запрет Нуреева. Когда Нуреев вернулся в Лондон из очередной поездки и увидел в репетиционном зале Энтони Дауэлла (который и был дублером), он попытался проигнорировать его и начал исполнять вариации.

— Тебя разве зовут Энтони? — спросил ван Данциг.

Уязвленный Нуреев вылетел из зала.

Это случай развеселил Королевский балет, но уже назавтра все вошло в русло. Вернувшись в зал, Нуреев, по выражению самого ван Данцига, работал «как раб на плантации», иногда даже по ночам.

Результат превзошел ожидания: 2 марта 1970 года публика билась в истерике. Нуреева вызывали пятнадцать раз, овациями были встречены также ван Данциг и Жан Берман. А что же написала пресса? «Вид пустой оркестровой ямы, в то время как мощные диссонирующие звуки неслись ниоткуда, — это было шокирующим нововведением для Оперы», — отмечал репортер агентства Рейтер{342}. О спектакле писали и после премьеры. Критиковали «космическую хореографию» и «претенциозный символизм» ван Данцига, отметили рваный облегающий костюм Нуреева и его постоянное присутствие на сцене в течение тридцати пяти минут (продолжительность балета), но публика, еще раз повторю, была совершенно покорена. В Нью‑Йорке, где «Канаты…» были показаны через три месяца, все сошлись во мнении, что необходимо поздравить Нуреева за смелость, «такого удивительного, похожего на мускулистое животное, танцующее с невероятной грациозностью». И дальше, в той же газете: «В балете, который рассказывает о том, что все в мире преходяще и все взаимосвязано, Нуреев дает безжалостный личный отчет о предназначении человека»{343}.

Сохраняя верность Руди ван Данцигу (их связывали тесные человеческие отношения), Нуреев встретился с ним еще трижды («Про темный дом», «Уносимые легким ветром», «Улисс»). Каждый раз голландский хореограф видел в нем героя, окруженного людьми, но всегда бесконечно одинокого.

Особой строкой хочу выделить балет «Про темный дом», герой которого, приглашенный на странный вечер, «предается запретным мечтаниям о других гостях, почти обнаженных, играет с ними в эротические игры и даже ведет с одним из них борцовский поединок — аллюзия на „Валентино“ Кена Рассела»{344}.

В начале семидесятых Нуреев встречает Мориса Бежара. Результатом этой встречи было одно‑единственное произведение, но какое! «Le Chant du compagnon errant» — «Песни странствующего подмастерья» на музыку Густава Малера. Шедевр был представлен 11 марта 1971 года в огромном зале «Форест Нэйшенл» на шесть тысяч мест в Брюсселе. Вместе с Нуреевым танцевал Паоло Бортолуцци, звезда труппы Бежара. Согласитесь, событие незаурядное: психологический мужской дуэт на музыку четырех классических романсов Густава Малера!

Во время работы над постановкой не удалось избежать конфронтации. Нуреев выделил для репетиций всего восемь дней, и отношения между двумя мэтрами стали натянутыми. «Рудольф ждал, что Морис даст ему чего „поесть“, то есть станцевать, — вспоминал Робер Данвер, танцовщик из труппы Бежара и друг Нуреева, выполнявший функции посредника между ними. — В репетиционном зале он только намечал рисунок роли, вместо того чтобы танцевать, и это раздражало Мориса. Они были как два тигра в одной клетке. Бросалось в глаза, что они недолюбливают друг друга, что они слишком разные в своем понимании танца и жизни — аскетической для Мориса и звездной для Рудольфа»{345}.

Бежар никогда публично не говорил о возникших трениях, но сделал косвенный намек на них в своем интервью газете «Орор» за несколько дней до премьеры: «Было довольно занимательно наблюдать разницу между двумя танцовщиками: Паоло понимает все с лету, но начинает уставать после двух‑трех часов репетиций, тогда как Рудольф чувствует движение только после того, как поработает над ним часами»{346}.

Тем не менее результат был налицо: за восемнадцать минут Бежар сумел создать потрясающе правдивый портрет Нуреева, расставив акценты на его одиночестве, на его резких переменах настроения и многочисленных парадоксах личности. На сцене был пылкий и тревожный, одухотворенный и приземленный, всегда окруженный людьми и бесконечно одинокий человек, царственный и измученный, мрачный и просветленный. Сюжет, навеянный образом средневекового подмастерья, странствующего из города в город, пришелся по душе Нурееву. «Он тоже был путником, его странствия никогда не прекращались, — напишет впоследствии Морис Бежар. — Что сопровождало его? Ну, разумеется, танец… смерть, конечно, наша подруга, наша истина… но мы ведь не уверены в этом…»{347}.

Паоло Бортолуцци, один из самых любимых танцовщиков Бежара, прекрасно уравновешивал Нуреева. В их дуэте не было сексуального подтекста, но все же атмосфера двусмысленности ощущалась. Каждому зрителю предстояло самостоятельно разгадать подкинутую Бежаром загадку: что означает присутствие на сцене второй мужской фигуры? Варианты были разные — что это отец, друг, брат, любовник, что это alter ego героя, что это его судьба, смерть, темная сила и даже смерть, несущая пустоту. Я лично склоняюсь к последнему мнению: в конце минибалета партнер кладет герою руку на плечо и постепенно уводит в тень от огней рампы. А как еще танцовщик может уйти со сцены? — только умереть!

Нуреев танцевал «Песни странствующего подмастерья» двадцать лет, во всех театрах мира. «Я понимаю, почему публика любит это произведение, — сказал он однажды. — Потому что в этом дуэте выступает на поверхность наиболее правдивая и наиболее скрытая часть меня самого: моя уязвимость»{348}.

Самый первый спектакль, вернусь к нему еще раз, был триумфальным. Публика была распалена до предела, что необыкновенно тронуло Бежара{349}. Однако последние представления, через двадцать лет, оказались почти провальными, потому что Нуреев был уже на исходе сил, но никак не мог остановиться.