Книга Призрак уходит - Филип Рот
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ОНА: В чем это проявляется?
ОН: Я пришел сюда с ощущением, что могу убеждать. А теперь от него не осталось и следа.
ОНА: Но вам это приятно?
ОН: Человек, потерявшийся там, где, казалось, прекрасно ориентировался, ощущает себя абсолютно беспомощным. Я ухожу.
ОНА: Побыв наедине со мной, вы всегда чувствуете себя паршиво.
ОН: А как иначе?
ОНА: Чем лучше все идет, тем хуже в конечном счете оказывается.
ОН: Да, так и есть. Вы правы.
(Он встает и выходит. Уже на улице, стоя на крыльце ее многоквартирного дома, он неожиданно вспоминает. «Возвращение на родину»! Да, именно так называется роман Харди о человеке, который метит овец. Хорошая память на книги? Нет, и с книгами память подводит. И только теперь вспоминается столько времени ускользавшее от него имя героини. Юстазия Вэй. Он не спешит сойти на тротуар и отчаянно борется с желанием повернуться, нажать кнопку звонка и, сказав: «„Возвращение на родину“, Юстазия Вэй». обрести право вернуться и снова быть с ней наедине. Они ни разу не поцеловались, он не коснулся ее, не было ничего — вот таким оказалось последнее любовное свидание. Но память подвела его только однажды. За все время долгого разговора один только раз. Нет, два. Когда она спросила, как давно он живет один. Но, кажется, она спросила это накануне. Или вовсе не спрашивала? Пусть знает о его забывчивости только то, что уже разглядела. Незачем ей знать больше. Так что им никогда не поцеловаться ему никогда к ней не прикоснуться… ну и что? Это трудно? И что? Последнее свидание? И пусть! Неважно.
Угрызения подождут.)
Разбудил меня телефон. Я заснул на кровати одетый. с исчерканным томиком «Теневой черты» возле подушки. Эми, Джейми, Билли, Роб, подумал я, забыв включить Климана в список тех, кто мог бы позвонить мне в отель. Я писал почти до пяти утра и теперь чувствовал себя так, словно пьянствовал ночь напролет. Но я видел сон. Как мне помнилось, очень коротенький, легкий, светлый, полный детских надежд. Снилось, что я звоню маме. «Ма, не окажешь мне услугу?» Моя наивность смешит ее. «Милый, я сделаю для тебя что угодно. В чем дело, мой сладкий?» — «Мы не могли бы совершить с тобой инцест?» — «Ох, Натан, — она снова смеется. — Я уже труп, сгнивший труп. Я в могиле». — «Но все-таки мне очень хочется с тобой соединиться. Ты моя мама. Ты моя единственная мама». — «Ну что ж, если тебя это порадует». И вот она передо мной. Никакой не труп из могилы. Изящная, хорошенькая двадцатитрехлетняя брюнетка, на которой когда-то женился отец. Она сохранила юную легкость, мягкий голос, в котором никогда не слышится суровости, а я — в своем нынешнем возрасте, и меня навсегда закопали в землю. Она берет меня за руку, словно я все еще маленький мальчик с безгрешными желаниями и намерениями, и мы уходим с кладбища ко мне в спальню, где все кончается нарастающим во мне желанием и потоками света, льющимися в огромные незанавешенные окна. Последнее, что я слышу, — ее исполненный торжества возглас: «Мой любимый, любимый — родился! родился! родился!» Жила ли когда-нибудь на земле другая такая же добрая, нежная мать?
— Здравствуйте, — говорит Климан. — Мне ждать внизу?
— Чего ждать?
— Вас. На ланч.
— О чем вы говорите?
— Сейчас двенадцать часов. Вы сказали, что я могу пригласить вас сегодня в двенадцать позавтракать вместе.
— Я никогда не говорил такого.
— Нет, мистер Цукерман, говорили. Вы захотели, чтобы я рассказал о прощании с Джорджем Плимптоном.
— Джордж Плимптон умер?
— Да, и мы говорили об этом.
— Джордж умер? Когда?
— Год с небольшим назад.
— Сколько ему было?
— Семьдесят шесть. Инфаркт во сне.
— И когда вы сказали мне это?
— Когда мы разговаривали по телефону, — ответил Климан.
Стоит ли говорить, что я не помнил этого разговора? Хотя забыть его было бы невозможно — как невозможно представить себе, что Джордж умер. Я познакомился с Джорджем Плимптоном в конце 1950-х, когда, отслужив в армии, впервые приехал в Нью-Йорк, поселился в снятой за семьдесят долларов в неделю двухкомнатной подвальной квартирке и стал одним из авторов только что созданного им ежеквартальника, печатая там рассказы, которые писал вечерами во время отбывания воинской повинности, прежде отвергаемые всюду, куда я их ни посылал. Когда мне было двадцать четыре, Джордж Плимптон пригласил меня на ланч и познакомил с другими сотрудниками «Пэрис ревью», молодыми людьми в возрасте около тридцати, в основном отпрысками — как и он — богатых и родовитых фамилий, посылавших своих сыновей в престижные школы, а затем прямо в Гарвард, цитадель избранных, где в те первые послевоенные годы, как и в предшествующие десятилетия, получали образование дети элиты. Там они все знакомились, если случайно не повстречались раньше на теннисных кортах или в яхт-клубах Ньюпорта, Саутгемптона, Эдгартауна. Мое знакомство с их миром, как и с миром их непосредственных предшественников, ограничивалось романами Генри Джеймса и Эдит Уортон, которые я читал в бытность студентом Чикагского университета, где мне привили восхищение этими книгами, но не смогли избавить от чувства, что описанное в этих романах так же мало похоже на жизнь Америки, как «Путь пилигрима» или «Потерянный рай». До встречи с Джорджем и его приятелями я имел представление о том, как выглядят и говорят люди этого круга, только благодаря слышанным в детстве радиовыступлениям Рузвельта и его появлениям в кинохронике, но мне, сыну еврея, окончившего вечерние курсы и сделавшегося мозольным оператором, Франклин Делано Рузвельт казался не представителем определенного социального слоя или какой-нибудь касты, а уникальным политиком, государственным мужем, героем-демократом, которого большинство американских евреев, включая нашу огромную и разветвленную семью, воспринимало как благословение и дар небес.
Свойственная Джорджу манера говорить показалась бы мне комическим позерством фата, а может, и просто нелепостью, будь она присуща человеку менее образованному, умному, изящному и талантливому, усвоившему англизированное произношение и интонации не в высшем кругу состоятельного протестантского сообщества, задававшего тон в Бостоне и Нью-Йорке, когда мои нищенствующие предки жили еще по законам, установленным раввинами в гетто Восточной Европы. Знакомство с Джорджем впервые приоткрыло передо мной возможность заглянуть в мир привилегий и даваемых ими обширных преимуществ. Джордж выглядел так, что тебе было ясно: ему не от чего беясать; у него нет изъянов, которые нужно прятать; ему никогда не приходилось бороться с несправедливостью или искать, чем компенсировать имеющиеся недостатки; не было слабостей, которые нужно преодолеть, препятствий, которые следует обойти. Он казался всему обученным и без всяких усилий всему открытым. Я никогда не предполагал, что можно куда-то пробиться без той упорной настойчивости, которой прилежно учила меня всегда тяжко трудившаяся семья. А Джордж от рождения знал обо всем, что получит автоматически.
