Книга Канада - Ричард Форд

Сестра между тем подошла — похоже, ей было все равно, увидят ее или нет, — к двери кухни и спросила:

— Кто это там?

— Руди, — ответил я. — Но открывать ему нельзя. Мама велела никого в дом не пускать.

— Совсем про него забыла, — сказала сестра и пошла по коридору. — Это я его позвала. Руди впустить можно. Не дури. Мы с ним влюбленные.

И, подойдя к передней двери, впустила Руди Паттерсона.

Что бы ни почувствовал я, увидев Руди, стоявшего в свете луны на бетонной дорожке, но, когда он вошел в наш дом, там все — по крайней мере, на время — переменилось. Руди не был юношей, от которого ожидаешь чего-то подобного. Однако стоило ему переступить наш порог, как время остановилось — и наши жизни с ним вместе. Все, находившееся вне стен дома, исчезло, прошлое и будущее словно пришли к концу, и нас осталось на свете только трое.

Войдя, Руди сразу заговорил. Он расхаживал по гостиной, куря и разглядывая все, что в ней находилось. То же, что днем осматривал я. Пианино. Картинки на стене. Увольнительное свидетельство отца. Чемодан мамы и наволочку с моими вещами. Со времени нашей прошлой встречи, когда мы бросали в сетку баскетбольный мяч, а Бернер сидела на веранде, наблюдая за нами, Руди возмужал и подрос. У него, всего лишь шестнадцатилетнего, были буйные, кудрявые рыжие волосы, длинные руки в красных веснушках и с большими, уже поросшими волосом, кистями и усики, которые так не нравились Бернер. На уходивших в рукава футболки бицепсах набухли вены, костяшки кулаков были поцарапаны и ободраны, как будто он ползал, опираясь на них, по камням — или дрался с кем-то. Одет он был, помимо футболки, в грязные черные хлопчатобумажные брюки в обтяжку, подпоясанные широким ремнем с латунной пряжкой, на ремне висели сбоку ножны с маленьким ножиком. Обут в высокие черные, толстой кожи, ботинки вроде тех, какие носили мужчины на авиабазе, да, наверное, и на нефтяном заводе, где работал его отец. Он мало походил на мальчика, с которым подружилась летом моя сестра и который понравился мне, потому что был со мной обходителен. Со времени нашего знакомства с ним, похоже, произошло нечто необычное. Что именно, я, разумеется, не знал.

Впрочем, он понравился мне и теперь, и я понял, почему сестра решила сбежать с ним. Он казался загадочным и опасным. Я подумал, может, и мне с ними удрать, — по крайней мере, не нужно будет встречаться лицом к лицу с завтрашним днем и всем тем, что он, вероятно, принесет с собой.

Расхаживая по гостиной, Руди говорил и говорил. В наш дом он попал впервые. Возможно, он нервничал от этого и потому вел себя неестественно. Кроме того, он был навеселе. Его бумажный пакет содержал три бутылки пива «Пабст» и целлофановую упаковку неочищенного арахиса, который Руди грыз, оставляя шелуху на Ниагарском водопаде. А из заднего кармана его штанов торчала полупинтовая фляжка виски «Эван Уильямс», которое он называл «бухлом». В общем и целом порядка нашему дому, который и так уж пребывал в непривычном для нас состоянии, присутствие Руди не прибавило.

О том, что наши родители попали в тюрьму, а мы остались одни, он знал. Это с ним разговаривала Бернер, когда я проснулся, она ему все и рассказала. По словам Руди, его отец и мачеха жили как кошка с собакой, да и вообще все мормоны психи. Он их веры не разделял. Мормоны выдумали тайный язык, на котором разговаривают только друг с другом. Они собираются обратить католиков и евреев в рабов, а негров отправить в Африку или перебить. А Вашингтон — тот, который округ Колумбия, — они и вовсе спалят дотла. Тех, кто покидает Церковь мормонов, они выслеживают и привозят обратно в цепях. Тут он вытащил из заднего кармана «бухло», отпил из горлышка, вытер губы и, к моему изумлению, протянул фляжку Бернер, которая тоже отпила и отдала фляжку мне, — отпил и я. Глотнув виски, я сразу стиснул зубы, чтобы не задохнуться. Оно сдавило мне горло и обожгло пищевод до самого желудка, а желудок обожгло еще и сильнее. Бернер глотнула еще. Она явно делала это не впервые. Даже не покривилась, а только пристукнула пальцами по губам, дав понять, что «бухло» ей понравилось. Затем Руди дал ей сигарету, чиркнул спичкой, и Бернер стала курить, держа сигарету двумя пальцами, большим и средним. И это происходило в гостиной нашего дома! Двенадцать часов назад здесь были родители. Установленный ими распорядок управлял нашим поведением, определял все, что мы делали. А теперь их нет, стало быть, и распорядка тоже. Головокружительное ощущение. Мне казалось, что вот теперь я получил примерное представление о том, какой будет дальнейшая моя жизнь.

Бернер сидела в кресле и молча наблюдала за Руди. А он устроил своего рода представление. Расхаживал по комнате и рассказывал о том, что родители грозятся отдать его на попечение штата, а хуже этого ничего и быть не может. Тебя отправляют в большой сиротский приют в Майлс-Сити, и любой совершенно не знакомый тебе человек может усыновить тебя, забрать оттуда и обратить в свою частную собственность. Его-то никто усыновлять не станет, староват он для этого, а значит, придется ему сидеть там, как заключенному, в гнусной компании мальчишек с ранчо, чьи родители перемерли или бросили их, да грязных индейских отродий, папаши которых оказались извращенцами. Даже если ты там уцелеешь, жизнь твоя все равно пойдет коту под хвост. Именно такой участи мама и опасалась для нас, подумал я, потому она и настаивала так решительно, чтобы мы с Бернер не покидали дом ни с кем, кроме мисс Ремлингер.

Гостиная уже пропахла сигаретами Руди, пивом и виски. Совсем недавно она была чистой. Придется завтра наводить порядок заново. Я включил потолочный вентилятор, он застучал-зарокотал и разогнал немного табачный дым. Двери и окна дома были закрыты и заперты, я сам позаботился об этом некоторое время назад.

Я так и оставался в летчицком кителе отца, и Руди сказал, что был бы не прочь примерить его. Я снял китель, Руди надел, — ему он пришелся почти впору, не то что мне. И как-то сразу подействовал на него. Руди продолжал расхаживать по гостиной с сигаретой и пивом, но так, точно он был офицером, а наш дом — полем сражения, на котором ему предстоит вскоре биться.

— Вот теперь я готов перестрелять кучу комми, — сообщил он, подделывая тон важной военной шишки.

Бернер сказала, что и она тоже. Конечно, Руди был пьян. И выглядел, на мой взгляд, глуповато. Значительность его присутствия в нашем доме мало-помалу сходила на нет, хотя мне он все еще нравился. Наверное, и я немного опьянел.

— А музыка у вас какая-нибудь найдется? — спросил Руди, любуясь собой в дымчатом зеркале, висевшем над кушеткой и доставшемся нам вместе с домом.

— У него есть кое-какие пластинки, — ответила, подразумевая отца, Бернер.

— Я бы послушал, — сказал Руди и уперся ладонями в бедра, как генерал Паттон на фотографии во Всемирной энциклопедии.

Бернер подошла к проигрывателю, достала из шкафчика одну из отцовских пластинок на 78 оборотов, поставила ее на вращающийся диск, — раньше все это делал на моих глазах только отец.

И оркестр Гленна Миллера заиграл одну из любимых мелодий отца, «Бурая кружка». Отец питал к Гленну Миллеру огромное уважение, потому что тот погиб, служа своей стране.