Книга Пусть простить меня невозможно - Ульяна Соболева

— Да, я приеду… Только увези Ваню. Хорошо?

— Уже выезжаю с ним. Ключ в почтовом ящике. Открывай и чувствуй себя, как дома.

— Спасибо…

* * *

Как странно заходить к себе домой. Точнее, в то место, которое когда-то было твоим домом. Заходить туда с развороченной душой, заползать туда, как побитая уличная собака с воспоминаниями о теплой и сытой жизни. Нет… это не было сожаление о том, что ушла от Сергея к Руслану. Скорее, это была ностальгия по себе молодой, по маленькому Ванечке, по беззаботности и отсутствию жестоких страстей… и мама была жива.

Теперь все будет разделяться на то время, в котором мама была жива, и… когда ее не стало. Сегодня не стало. Я села на диван и закрыла глаза. Все тело сковало усталостью.

Сотовый вырвал из коматоза. Номер на дисплее заставил вытянуться струной.

— Да, добрый вечер.

— Что такое? Не отвечала весь день? Передумала работать?

— Нет… просто у меня… — и осеклась. Нельзя говорить. Сопоставит дважды два. — У меня болела голова, и я отдыхала.

— Любимая болячка баб — голова. Ничего, голова — не жопа, поболит и перестанет. Что завтра делаешь?

Маму хороню, ублюдок ты конченый. Как же я тебя ненавижу.

— Утром занята буду, а потом…

— Потом меня не волнует. Чтоб в час дня у меня была. Приедет архитектор со своим новым проектом для пристройки и бани. Надо, чтоб ты посмотрела.

А дети? Завтра я встречаюсь с детьми. Почему завтра, урод ты проклятый.

— Я смогу после трех и…

— Слушай меня внимательно и запоминай — у меня нет свободных слушателей, когда захотела тогда и пришла. У меня ты либо работаешь по моему графику, либо валишь ко всем чертям, ясно?

— Ясно.

— Все. В час дня у меня. Опоздаешь — пойдешь на хер.

И бросил трубку.

ГЛАВА 18

Я не спал, когда она позвонила. Я вообще все эти дни не спал. У меня была проклятая бессонница. Только глаза закрывал и видел перед собой ее лицо. Я скучал. Так скучал, как зверь по хозяйке, тошно, по-животному дико. Так, что хотелось все драть в клочья и бежать к ней, нюхать ее следы, найти и рухнуть там, возле ее ног. Униженный, жалкий, бесхребетный лох. Как там пел Лепс. В голове все время крутится песня эта проклятая. Про крысу-ревность и про постель эту.

И эта боль дает мне власть,

И я парю на черных крыльях,

Как-будто сердце из стекла

Дракона кровью вдруг налилось.

Я так хочу спасти тебя,

Но защищаю неумело.

В мозгу пульсируют слова:

Как ты могла?

Как ты посмела?

Поселилась и пригрелась

В моем сердце крыса-ревность.

Гложет сердце крыса-ревность.

Я могу убить ее,

Но вместе с ней убью и сердце я.

Запущен дом, в пыли мозги.

Я, как лимон на рыбу, выжат.

Я пью водяру от тоски,

И наяву чертей я вижу.

Себе не в силах отказать

В слюнявой, слабенькой надежде,

Что ты придешь в мою кровать

Так нежно, нежно -

Все…как прежде.

(с) Григорий Лепс

Когда сотовый зазвонил, я трубку не просто схватил, я ее содрал с тумбочки. Как она кричала, у меня внутри все перевернулось. Не смог не прийти, не смог отключиться. Есть ситуации, когда не имеет значения, что между вами встало, как больно сделали тебе лично. Ситуации, когда мчишься, сломя голову, потому что в этот момент ничего и не помнишь.

Я ее не узнавал. Как будто передо мной совсем другой человек. Потерянный, неадекватный, ослепший. Как я мог оставить ее в таком состоянии. Это был тот момент, когда я мог наплевать на все, что произошло, и обнять ее, сдавить до хруста, целовать до беспамятства, наплевав на то, что эти губы целовал другой. Ее боль — моя боль. Как одно целое. Ее слезы сводят с ума, и отчаяние в глазах заставляет кусать собственный язык. Но я не могу… Все уже завертелось. Механизм запущен.

Я на полпути к своей цели, и сворачивать уже поздно. Потом… когда все закончится… потом я, может, смогу подумать об этом еще раз. Или не смогу. Не знаю. Я ничего не знаю.

Сейчас рядом Снежана, и мне она нужна. Никак иначе не подобраться к ее конченому сводному братцу, который жиреет на моей крови. Он выпил ее литрами, и я собираюсь прижать его к ногтю и пустить эту кровь.

Не знаю, получится ли… Возможно, нет. И мне на руку сейчас, что Оксана не со мной. Она не мешает и не привлекает внимание врага. Так же, как и дети. Я бы никогда не оставил их в одном доме с этой сукой, которая нюхает по вечерам кокс, а ночью трахается со своей секретаршей… а иногда я трахаю их обеих пьяный до беспамятства.

Детей взяла к себе прекрасная скромная женщина. Я помнил ее еще с тех времен, когда Вороны помогли мне. Андрей посоветовал позвонить Фаине, и я позвонил… Не потому что Никита плохо себя чувствовал, а потому что мне нужно было спрятать детей подальше, и она обещала мне, что увезет их в маленький санаторий для малышей-инвалидов. Туда никто не приезжает, и о нем никто не знает.

Когда все закончится, я верну их Оксане… Она изменила мне, а не детям. Так сказала Фаина, и она была права.

— Дети в очень подавленном состоянии, то, что вы делаете, Руслан…

— Ты делаешь., — поправил ее, и она улыбнулась.

— То, что ты делаешь, нечестно, несправедливо и очень эгоистично. Они нуждаются в матери. Твоя бывшая жена хорошая мать, и разлучать их с ней только потому, что она предпочла другого мужчину, не честно. Ты наказал не только ее самым дорогим… ты наказал своих детей. Они страдают, и никто не знает, как в дальнейшем это скажется на их психике.

— Я подумаю об этом. Пока что мне надо увезти их подальше, и совместное проживание с матерью может нести для них угрозу. Не от нее, конечно.

— Я поняла.

Фаина обняла Никиту, и тот спрятал лицо у нее на груди.

— Отвезу их в санаторий. Он закрытый, уютный. Там очень избранный круг деток. Вряд ли туда кто-то сунется. Дети больные, все с аномалиями развития. Это самое безопасное место.

— Хорошо. Я буду тебе очень благодарен за помощь. Свои дети есть?

Она засмущалась, отвела светло-синие глаза.

— Нет… со своими пока не сложилось. Но у меня есть больше, чем свои.

— Да, знаю. Все вороновские отпрыски у тебя перебывали.

Она не ответила, опять улыбнулась и протянула мне Никиту.

— Надо отдать их маме. Очень надо.