Книга Философия возможных миров - Александр Секацкий

Гусеница, ползущая по листу, шансов не создает до тех пор, пока она не вползает в авторизованный мир, населенный субъектами. А уж здесь, в этом мире, у гусеницы столько же шансов, сколько и у пакетика с орешками. Можно, например, выделить некоторые участки ее траектории и выделить их в качестве исходов. Вот гусеница проползла загогулину, похожую на S, но это же знак доллара, это к деньгам. Теперь, через некоторое время, берем другую загогулину, она тоже что-то напоминает, очень похожа на очертания кукиша, а это значит, что ты сегодня в пролете… Внутри фюзиса не производятся подобные случаи, хотя именно там, внутри фюзиса, гусеница и ползет в свое удовольствие, участвуя заодно в различных статистических распределениях. Но чтобы показать доллар или кукиш, нужно выползти из природы.

Тихо, тихо ползи,Улитка, по склону ФудзиВверх, до самых высот!

Все производительные силы природы, вместе взятые, не смогут прочертить маршрут улитки так, как прочертил его Кобаяси Исса. Пока улитка ползет в природе, она в круге первом, попадет ли она в круг гаданий и стихотворений – зависит не от нее.

* * *

Иногда самые лучшие ответы даются попутно, в этом тоже преимущество теории трех ключиков, которая, конечно, вовсе не теория, и не ключиков, и необязательно трех. Но спросим себя: а что такое наука как некое бытие, а не как способ мысленного упорядочивания? В качестве ответа можно указать на работающую технику или на тематическое общение и сказать: вот наука как бытие, а не как познание. А поэзия – что есть она и есть ли она что-нибудь, помимо чувств, возбуждаемых созвучиями? Вход в мир поэзии открыт через озвученные, хотя бы мысленно, строки, и мы вовсе не обязаны признавать, что сама поэзия этими строками и исчерпывается. Но возможен ли вообще другой вход, не через гносеологию, а через онтологию, когда мир оказывается поэтичным объективно и сам по себе?

И это вопрос иного рода, чем вопрос о доступности болтовни для глухонемых. Существует ведь взаимное перекрикивание вещей на восточном базаре, их хвастовство, громкое бахвальство включено в гул базарной толпы, но обладает и самостоятельностью, возможно даже, что, если вдруг наступит тишина, эти вещи закричат еще громче. Вот и орешки в пакетиках неожиданно воззвали друг к другу, срифмовались с родинками, с чем-то там еще – и резонировали поэзией самого сущего, для которой, как говорится, не нужно и слов, хотя слова, конечно, не помешают. Смысл вот в чем: когда подобные совпадения и выпадения есть, то и сама поэзия уже существует, ее остается только озвучить. Мир открыт в поэтическое измерение задолго до слов, но слова суть скоростной, незаменимый транспорт, позволяющий стремительно пересекать это измерение вдоль и поперек, позволяющий стать его господином или желанным гостем. Почему-то мне кажется, что теория трех ключиков должна быть ближе всего не тем, кто верит в судьбу (в нее можно верить по-разному), а поэтам. Они ведь существуют в режиме интенсивного поиска эвентограмм, они виртуозы скоростного транспорта избранных точных слов и знают, что случайность одновременно и неизбывна и драгоценна. И еще. Если возможен поэтический шедевр, совершенный кристалл стихотворения, то представительством такого шедевра в чистой онтологии присутствия будет именно подошедший, провернувшийся ключик музыкальной шкатулки. И мелодия этой шкатулки как самоцель – это не музыка сфер, которую издает правильно настроенный космос и слышат боги. Шкатулки не похожи друг на друга, мелодий никто не знает, пока они не сыграны, и то, что будет чарующей музыкой для кого-то, для других не выйдет из уровня шума.

И здесь снова возникает развилка поэзиса и гнозиса. Гнозис (и наука как его часть, его производная) миметичен, он списывает все отклонения на сопротивление материала и стремится следовать «ритму понятий» (Гегель), отыскивая его под многоцветьем видимости. Идеальный человек науки – это самописец гнозиса независимо от того, записывает ли самописец считанное языком Гегеля или языком Эйнштейна. И все же все устойчивое в мире есть результат соотношения сущего с самим собой, «аутогнозис», где природа между делом сама себя познает, допуская к этому процессу субъекта.

То ли дело аутопоэзис. Именно он ответственен за великую игру слов и за поэтическое замыкание случаев, принципиально отличное от регулярностей природы. Именно поэтому для конфигураций аутопоэзиса не годится регулярная наука (другой науки, впрочем, и не бывает) – ведь поэзия всегда нова, всегда как откровение, либо она не поэзия вовсе. Две вещи невозможны в этом мире: одноразовая наука и рутинная поэзия. Что отнюдь не опровергает существование теорий, подобных теории трех ключиков, ведь они относятся не к сфере предсказаний и регистраций, а к самому бытию, пусть даже к бытию не удвоенному и не укорененному в повторениях. Вот промелькнули слова замыкание и откровение, соединив их, мы как раз и получаем визуализацию вдруг-ключика, подошедшего к вдруг-ларчику. Вместо предсказания (прогностики) и классификации (регистрации) мы видим мерцающий режим смутного ожидания и внезапного опознания. Опознание носит творческий характер: «Вот он, сонет Шекспира!» – воскликнет тот, кто «правильно опознает» последовательность символов. «Вот она, судьба», – догадается созерцатель кофейной гущи, до этого бессистемно вращавший чашку в руках…

Случилось замыкание, нашлось и откровение – что было раньше? Вопрос не менее каверзный, чем знаменитый «что было раньше – курица или яйцо?». Только в данном случае в вопросе о соотношении замыкания и откровения нет никакой схоластики и он является не теоретическим, а непосредственно экзистенциальным. Можно сказать, что особый подкласс среди откровений составляют открытия.

Вот что, например, рассказала мне знакомая, приехавшая в Пушкинские Горы, чтобы проникнуться атмосферой:

«Я иду по поселку и вдруг слышу, как у входа в магазин женщина говорит своему, видимо, соседу: “Шел бы ты, Степаныч, домой, там твоя старуха который уже час в фортку во́пит”.

И меня осенило. Вдруг все сложилось невероятным образом. Я, во-первых, вспомнила пушкинские строки из “Сказки о царе Салтане”:

День и ночь царица вопит,А дитя волну торопит…

Пушкин жил в Михайловском, он слышал это диалектное слово с ударением на первый слог – “вопит”, и оно естественно легло в его поэтическую строчку. Значит, и тогда крестьяне говорили так же… Это, понятно, не ахти какое открытие, но оно стало моим личным пониманием. Какую-то ничтожную часть того, что мне открылось, можно конвертировать в пушкинистику, но дело не в этом. Я с особой очевидностью открыла для себя важные вещи про поэзию вообще, да и про само время. Благодаря этому я потом поняла Августина и Бергсона. Да и с тех пор каждое лето стараюсь заехать в Пушгоры хоть на пару дней».

В этом рассказе просматриваются и откровение, и открытие, и совпадение эвентограмм. Чтение Пушкина, соответствующие размышления, праздная прогулка по деревне, люди, говорящие о чем-то своем. Ну и особое настроение – и вот, совпало, ключик провернулся, дверца открылась, произошло открытие…

Обращает на себя внимание чрезвычайно мощная «отдача», резонанс, никак не вытекающий из хода повседневных событий. Как срезонировали слова женщины у магазина и строчка Пушкина! Поэзия, замкнутая в круге символического, как бы совпала с поэзией самого бытия – именно таким и бывает эффект наложения эвентограмм. И, по сути, перед нами аутопоэзис самого бытия, что может иметь и имеет различные следствия, среди которых и мгновенное возникновение союза любящих, и открытие, в том числе и научное открытие. Общий вывод таков: если вдруг – ключик подходит к внезапному замыканию событийности, произойдет нечто такое, что мало не покажется. Десятилетиями пытались завоевать полцарства, но не было ни замочка, ни ключика, но вот оно получено – за коня.