Книга Чистилище. Книга 2. Тысяча звуков тишины (Sattva) - Валентин Бадрак

Но разве это не я вчера послушно убирал здесь, сегодня наверняка очередь кого-то другого?

– Я же вчера убирал, – возразил я, глядя на его массивный подбородок и шрамы на лице.

– И сегодня уберешь, – приказал он жестко и твердо и испытующе посмотрел на меня. – Понял?!

Изучают. Не знают, с кем связались. Или просто проверяют, какое место в иерархии мне отвести. Я уже знал, что сейчас своими пальцами воткнусь в глаза этого упыря, почти физически чувствуя, как они пробивают глазницы.

Но я не успел… Внезапно набросившись толпой – я не знаю даже, сколько их было, – они оглушили меня сзади чем-то тяжелым по голове. Ощущение реальности поплыло в клубах боли, затем пропало совсем. Когда я захотел через время помочиться, то обнаружил, что моча у меня кровавая. Я остался в бараке совсем один и удивился этому. Это их явный недочет… Зверь мой изнутри улыбнулся мне, обнажая белые клыки и показывая выпущенные когти…

Когда под вечер они вернулись, я лежал на кровати, готовясь к достойной встрече. Все тело превратилось в ноющий от боли орган, но эта боль, как колкая заноза, поддерживала мою решимость.

– Очухался? – ухмыльнулся один из них.

Вместо ответа я вскочил на ноги и вырвал дужку кровати, предварительно подготовленную днем. Мне было как-то привычно крушить живые тела, слышать яростные крики разбегающихся во все стороны ошеломленных обитателей отсека, пересыпанные отборной руганью, угрозами, остервенелым рычанием, стонами.

– А-а-а! Это придурок! Спасайся!

Этот крик доставил мне особое удовольствие. Двум обидчикам я переломал руки, одному выбил зубы, порвал сухожилие, кому-то дужка попала в голову, оставив устрашающую фиолетово-кровавую рану, закрыв ему левый глаз и полщеки. Не знаю, как он не умер, хотя его судьба заботила меня меньше всего. Откровенно говоря, и я сам существовал механически, по инерции, подчиняясь инстинкту выживания.

Той же ночью была сходка. Вожака несколько удивили мои свирепость и необузданность и даже вызвали его симпатию. Впрочем, он оставался бесстрастным, только странно выпуклые глаза с чудовищным бельмом были подвижны. Он был щуплый и даже меньше среднего роста, с большими залысинами, сутуловат и несуразен, но проницательности этому шаману было не занимать. И чувствовалось в нем едва уловимое, но понятное всякому, невидимое отличие главаря. Каждое его движение, каждый жест, слово – все напрямую было связано с жизнью или смертью. Но и я не играл.

– Я уже много раз умирал на войне и готов умереть в схватке, – заявил я ему, глядя в жабьи глаза. – Или вы меня убьете, или оставите в покое.

Мы пристально смотрели друг другу в глаза. Он был как бы сторонним наблюдателем за всей жизнью тюрьмы, как если бы это была его личная лаборатория, а он изучал особенности поведения людских особей в экстремальных ситуациях. Конечно, я блефовал, ведь убить меня запросто можно было и во сне. Но разве у меня был выбор? Впрочем, смерти я тогда действительно не страшился…

– Время покажет, как с тобой быть, – заключил он туманно.

Моя судьба решилась в течение недели. Вожак отпустил ситуацию на самотек, но не ослабил наблюдения. Приходилось быть все время начеку. Большинство – серая, безликая масса – стали откровенно сторониться меня. Слух о буйном заключенном мгновенно распространился по всему бараку. Но нашлись и скептики – я напряженно ждал их. Один божок местного значения, выгнув грудь, подкатился ко мне во дворе перед построением на работы. Он был выше меня на голову, хотя и тощий, как прут, но имел широченные ладони и наглую физиономию заядлого уголовника.

– Че, борзой у нас завелся? – спросил он хмуро, и для куража ткнул меня в грудь.

Я крепко ухватил ладонь-лопату и резким движением рванул вниз. Силы у меня хватало, он оказался на коленях. От неожиданности и болевого шока зэк дико завыл, выкатив покрасневшие глаза. Он, тихо воя, посеменил прочь. Позже я узнал, что сломал ему три пальца. «Жаль, что не пять», – подумал я удовлетворенно.

Но и это еще был не конец. Урка с разбитой головой решил взять реванш. Почерневшее пятно на полголовы за версту возвещало о его приближении. Этот несчастный ни за что не решился бы атаковать меня, если бы не насмешки и подстрекательство его приятелей. Когда он в пустынном коридоре вышел на меня с длинной заточкой в сопровождении двух приятелей, мне показалось это маскарадом паяцев. Я отчетливо видел, как ошалело от безудержного страха горят его глаза. Такие и нападают-то из боязни. Шавки, научившиеся лаять, но не кусаться. Ногой я без труда сбил его еще до того, как он ринулся вперед. Затем, ухватив рукой за затылок, я с силой швырнул его в стену. На пол с шумом рухнуло безжизненное безмолвное тело. Дружки спешно ретировались.

Вот так я приобрел себе славу мрачного легионера, лишенного жалости, оставляющего в драке перебитые хрящи и переломанные кости. Меня решили не трогать. Я забылся, потерялся в тягучих, пропитанных ядом саморазрушения, размышлениях. Место авторитета, ничего не значащего в тюремных раскладах, мне было предоставлено. Я не играл ни в чем никакой роли. Я оказался нетипичным заключенным, научившимся без сарказма и ожесточения гасить невыносимый зуд беспредельного одиночества.

Лечился я неустанными тренировками, которые ослабляли внутреннее напряжение и компенсировали мое душевное банкротство. Это тоже было внове для криминалитета. Наша зона – это вам не Америка, где заключенные только говорят и развлекаются баскетболом да бодибилдингом. Тут городков спортивных нет. Но я создал такие ноу-хау, что впору премию получать за рационализаторство. Например, изобрел лестницу, которую единственный из всех проходил на руках от начала до конца. В стене до самого потолка я старательно проделал добротные отверстия, под которые смастерил два прочных деревянных колышка. Зажав их в руках, я подтягивался и, осторожно переставляя колышки в отверстия, поднимался по стене выше и выше. Это с виду нехитрое упражнение стало прекрасным тестом. Я даже слышал забавные фразы: «Слышь, ты не понтуйся, а пройди лесенку Мазуренко, потом поговорим». Я незаметно продолжал дичать среди зубастой своры – так растворяется кусок льда, брошенный официантом в стакан виски. Правда, тюремный рассол мало походил на виски…

Меня волновало совсем другое: мое имя было вычеркнуто из списка живых. А однажды, через полтора года, наступил худший день моего заключения. Мне сказали, что какая-то женщина приехала ко мне на свидание, и я был уверен, что это Вера. Но в промозглой комнате для свиданий с отсыревшими стенами я увидел ее сестру Тамару – подавленную, с лицом, почерневшим от горя. «Вера… умерла… – выдавила она из себя, и подбородок ее задрожал, а глаза налились слезами. – От непонятной болезни… Просто высохла и угасла… Девочку я забрала к себе…»

Слова, произнесенные бескровными губами, долго звенели в моей голове. Они перевернули мою жизнь – я отчетливо понял, что самый близкий мне человек забрал часть моих страданий в небытие, дверь в которое я зачем-то отворил… И самоубийство матери, надвинувшееся на меня пронзительным свистком набегающего паровоза. А вслед за ним – тяжелые вагоны, а я – внизу, раздавленный, но отчего-то видящий все. Я понял: назад дороги нет вообще! Я потерял двух женщин, которых боготворил, а это означало, что во мне самом не осталось ничего божественного. С того дня горе затопило меня полностью.