Книга Чистилище. Книга 2. Тысяча звуков тишины (Sattva) - Валентин Бадрак

– Нет, Кирилл, – ответил Шура сумрачно и серьезно. – На мое решение повлияло множество факторов: мои ошибочные действия в прошлом, и то, что в какой-то момент своей жизни я остался без семьи, один на один с болезнью. Но была воля бороться до конца, я привык заниматься самостоятельно, в полном одиночестве, без инструкторов. Йога – это образ жизни, но ему можно следовать и в большом городе, просто это будет труднее – из-за множества соблазнов и искушений. Большинство горожан слишком ленивы, чтобы дотянуться до глубинных идей йоги. Я скажу тебе больше: я давно стараюсь искренне помочь тем, кто отравлен и заражен. Возьми хоть Володю – невооруженным взглядом видно, что он полностью прогнил изнутри. В силу моего опыта я вижу очень многих людей насквозь и понимаю то, чем они отравлены…

– И я тоже? – напряженно спросил Лантаров и заерзал на костылях.

– Не обижайся, Кирилл, и ты тоже… Просто ты еще юн, и Природа дает тебе шанс. Твой ум инфицирован губительными страстями. Эти мыслеобразы сейчас все еще владеют тобой, но ты понемногу освобождаешься – я это вижу… Не обижайся.

– Да я и не обижаюсь… – Лантаров в глубине души понимал правоту этого нелюдимого человека.

– Ладно, давай так: отодвигаешь костыли и просто стоишь без опоры. А я буду слегка поддерживать тебя за спину.

Кирилл все еще напряженно впился в костыли руками.

– Я тебя держу, а костыли по одному бросаем.

Лантаров почувствовал твердую руку Шуры за спиной. Он послушно отбросил костыль левой рукой, но напряжение на правую руку достигло неимоверных масштабов.

– Бросай второй, – приказал Шура.

– Не могу… – едва слышно прошептал Кирилл, у него темнело в глазах.

– Попробуй опереться спиной на мою руку, только не сильно. Давай костыль мне – я буду его держать на всякий случай. Давай, действуй!

Кирилл уступил и разжал руку. Тотчас он почувствовал, как теряет равновесие – земля поплыла из-под ног. Он казался себе невесомым и бестелесным, как воздушный шарик.

– Напряги ноги, не бойся! Включай их! – крикнул Шура ему своим хриплым лесным голосом.

Он попытался это сделать, но ощутил лишь, как удручающая слабость в ногах лишь усиливается, а когда попытался напрячь тело, оно вдруг налилось тяжестью и представилось хрупким, как разбитая и затем наспех склеенная чаша.

Он стал падать, но Шура ловко подхватил его левой рукой, как трезвый хватает пьяного, не давая ему упасть.

4

Неудачная попытка несказанно расстроила Лантарова, вызвав прилив апатии и неверия в себя. На Шуру, напротив, это нисколько не подействовало.

– Если бы я так не верил в себя, уже давно гнил бы в земле, – заметил он с жесткой ноткой в голосе. – Вот когда ты двести, пятьсот раз попробуешь и не пойдешь – тогда можешь похныкать немного. Должна быть непрерывная цепь попыток, непрерывная. Ясно?! Ты готов?!

– Да, – еле выдавил из себя Лантаров. Он обреченно сидел у окна и смотрел, как неунывающий Тёма гоняет ворон от своей миски с едой.

– Сегодня повторим, но с палочкой. А сейчас я на пару часов к Евсеевне. Договорились?

– Конечно. – Настроение у него оставалось прежним.

Когда Шура, бодро шагающий по тропе, исчез из виду, Лантаров взялся за дневник. Он улегся на лежаке, подперев щеку рукой; не события, но неожиданная откровенность Шуры, как и растущее желание постичь его, захватывали больше.

«Я долго размышлял: если б не было в моей жизни Тюрина, может, ничего бы и не случилось? Но беспристрастный анализ возвращал меня к мысли: явился бы кто-то другой, человек без имени. Идея разрушения жила сама по себе на задворках моего сознания, я интуитивно ощущал: однажды она захватит меня целиком. Единственное, о чем я мечтал, – это стать посланником смерти государственной машины, берущей на себя ответственность за мои деяния. Внутри давил опыт «преступления черты», всего того, что являлось табу для остальных.

Зачем я убил его? Ведь я не хотел его убивать, только хотел восстановить попранную честь непобедимого воина. Это было определяющим. Но, конечно, было еще кое-что. Я никогда не знал наказания за свои приступы агрессии, и это сформировало убеждение, что герою все сходит с рук. Иначе он не был бы героем.

Состояние, в которое я погрузился после убийства, было состоянием потопленной подводной лодки на давящей глубине. Я был, словно оглушенный матрос, который в иллюминатор смотрит на приторможенный подводный мир, иное царство жизни. И понимает, что спастись невозможно. Сейчас воздух кончится, наступит короткое удушье, и это станет твоим вечным саркофагом. Возврата нет, вся последующая жизнь бессмысленна и бесполезна!

Мне казалось, что кто-то рвал мои чувства на части, как хищник вырывает куски плоти у пойманной и еще живой жертвы. Событие под Новомосковском до вынесения приговора и заключения открыло цепь трагических событий. Моя добрая матушка была сломлена: сын-преступник для советской женщины-труженицы был несмываемым позором… Она молча накинула петлю… Моя преданная Вера вдруг слегла, и один из приступов отчаяния спровоцировал преждевременные роды. Семимесячную девочку выходили, но моя верная подруга растеряла свой, казалось бы, неистощимый оптимизм. И тогда я понял: ведь именно я служил для нее опорой… Несколько дней я сходил с ума, меня детонировало изнутри, но безысходность, как смирительная рубашка, сжала сознание. Наверное, я умер в момент приговора, хоть тело мое жило и двигалось по инерции.

Нет, не стоит думать, будто бы во мне заговорила совесть. Эта душевная инстанция была у меня давно ампутирована. Ее отсекали без амнезии по частям, прижигая живую рану факелом одобрения: частичку в юности, чуть большую – в армии, основную часть – безусловно, на войне, ее как будто осколком снесло. Говорят, что духовность, свобода и ответственность составляют первородный смысл нашего пребывания в этом мире. Но духовности я был лишен изначально, свободу у меня отобрали, а ответственность рассыпалась подобно строению без фундамента – она зиждилась на связи с государством, которое теперь решительно вытолкнуло меня на обочину жизни. Мои таланты несокрушимого стойкого воина оказались бесполезными. И на какой-то период времени я вошел в состояние безжизненной прострации.

Приговор прозвучал сухим, бесстрастным щелчком, как выстрел из пистолета с глушителем. Девять лет… Обвинитель с насупившимся хмурым лицом просил двенадцать. Все-таки безупречная репутация, награды… Мнение военного начальства оказалось разделенным надвое. Да я и сам не знал, нелепый ли это случай или я так ловко маскировался все это время. Странно, что, услышав приговор, я машинально взялся считать, до какого бы звания дослужился на службе. Выходило, что был бы твердым майором-комбатом. А то и досрочным подполковником. Но отныне я – никто, отщепенец, фигура, завернутая в робу… Хотя многие уголовники позавидовали бы мне, ведь попал я фактически в блатное место – в Белую Церковь, затерянный в лесной зоне населенный пункт недалеко от столицы…»

«Меня вывел из оцепенения сиплый голос, который указал мне, что сегодня я убираю в бараке. Меня вдруг прошибло, насколько запах в бараке отличается от запахов казармы. Затхлый, удушающий запах насильно собранных в ограниченном пространстве отщепенцев, почти рехнувшихся, одичавших, живущих по своим невольничьим законам.