Книга Родная речь - Йозеф Винклер

Художник подарил Якову Меньшикову фотоальбом, купленный в Триесте, на одной из иллюстраций можно было увидеть обнаженную девушку, прикованную железными цепями к кровати в туринской психиатрической больнице. Он долго рассматривал влагалище этой узницы. А вот снимок, сделанный во время футбольного матча: священник воздел руку над головой уже мертвого наркомана, усевшегося на скамью запасных игроков. «Этот альбом, — сказал художник Георг Рудеш, — сделан как будто специально для вас».

Увидев на газетной фотографии поясной портрет одного поэта, я подумал, что, в сущности, он выглядит как убийца. Из уважения к вам я поначалу не хотел этого говорить. Если бы я встретил вас в молодые годы, я стал бы совершенно другим.

Внук того человека, который делал посмертную маску моего отца, теперь — мой ученик в Академии торговли. Маскосниматель запросил тысячу шиллингов. «Я полагаю, существует определенный тариф и на это», — сказал маскосниматель. Его звали, дай бог памяти, Зеппом Добнером. Он приехал на велосипеде. Гипс для маски купил я сам. По странному стечению обстоятельств его похоронили неподалеку от могилы моего отца. На Лесном кладбище в Филлахе он сделал для одного надгробия деревянную скульптурную композицию с повесившимися детьми.

Во время судебно-медицинской практики я дважды присутствовал при вскрытии. Однажды пришлось заглянуть в раскрытую грудную клетку одного поденщика, умершего от инфаркта. А в Граце я видел зеленое легкое мужчины, умершего от туберкулеза…

Когда Яков Меньшиков сказал ему, что в доме на горе по вечерам беспрерывно работает телевизор, он привел печальный пример: мать преподавателя и муж преподавательницы, работавших с ним в Академии торговли, скончались, глядя на экран телевизора.

Когда Яков Меньшиков сидел с художником в кафе, тот вырвал из журнала фотографии покойника, извлеченного из гробницы св. Михаэля в Вене. «Это был полуистлевший труп с раздвинутыми челюстями, а распятие, лежавшее на правой стороне груди, сохранилось хорошо», — сказал Яков Меньшиков.

По дороге художник обычно подбирает клочки бумаги и обрывки газет. «Это моя слабость. Лучшие мои вещи зачастую удаются на упаковочной бумаге, найденной под ногами. Раньше на лесных опушках ставили столбы с табличками «Вход воспрещен!». Лишь позднее Крайски разрешил доступ в леса. Больше всего я любил рисовать в запретных лесах. На своем последнем автопортрете Бёкль оставил нос незакрашенным. Я слышал, что у покойника первым делом белеет нос… Вот ведь какое совпадение: на склоне горы У трех крестов молнией убило трех пастухов.

Художник прислал ему двадцать пять пар носков. Яков Меньшиков отобрал черные, похоронные, а все прочие сунул обратно в коробку. «Однажды я своими глазами видела, — рассказывала тетка художника, — как в Индии какая-то ящерица залезла в трубу вентилятора с внешней стороны дома. Только клочки полетели да брызги крови…»

Он вышел на балкон якобы подышать свежим воздухом и, делая глубокие вдохи, постреливал глазами на развешанное нижнее белье двух девушек, остановившихся на несколько дней в деревенском доме. Он отказался помогать одной девушке в шахматном поединке с Петром. «Имей мужество проигрывать, — заявил он. — Как тебе не стыдно», — сказал он, когда она соврала, что не боится смерти.

Днем он сотни раз слышал петушиные крики, ночью — вопли беременной кошки и не смолкавший до утра лай соседской собаки. Заслышав крик птицы, он шел на кухню к Варваре Васильевне в надежде, что она подтвердит: это птица смерти, сыч домовый.

Сотни раз, надев женское платье и подкрасив губы и веки, он садился за стол в своей комнате, смотрел на родную долину и слушал «Времена года» Вивальди, Первую симфонию Людвига ван Бетховена и «Пер Гюнта» Эдварда Грига.

Корреспондент «Кернтнер Бауэрнкалендер» обозревал «сегодняшний товарный склад» канатной мастерской в Патернионе. Уложенные в ряд, пахнущие коноплей бухты веревки для нужд скотоводов Каринтии выглядят как увеличенные мотки пуповин.

Теперь-то, разумеется, мне сподручнее повеситься на ручке двери, удавившись жгутом из черных нейлоновых колготок, нежели с веревкой на шее спрыгнуть в церкви с Иисусова плеча. Если уж говорить обо мне, то тут уместнее вести речь о мертвом теле, а не о трупе. Это звучит куда красивее.

Босыми ногами ступал по полю Яков Меньшиков, и мысли его занимали бесчисленные крошечные создания, которым суждено умереть под его стопой.

Сжигая в печке свои стоптанные летние тапки, он смотрел на них до тех пор, пока они не обуглились. В какой-то миг они были похожи на огненно-красные туфли покойника. Белые колготки превращались в вязкую жидкость, капавшую на горящие еловые палки.

На моем письменном столе лежит «Триумф смерти» Питера Брейгеля. Временами я не свожу глаз со скелета, который, нарядившись живым человеком, опрокидывает чан с вазами, напоминающими свиные головы.

Благоговейно сложив ладони, он взирал на свое мертвое тело, лежавшее под тонким ледком в гробоподобном колодезном желобе. Какой-то ребенок проворно смахнул снежную корону и посмотрел в раскрашенное румянами лицо трансвестита.

Едва ли не каждую ночь ему снилась смерть, и поэтому сама собой возникала мысль, что после смерти каждую ночь ему будет сниться жизнь.

В одном из сновидений над страной летели бесчисленные беременные смертью самолеты, а в это время крестьяне и крестьянки, взявшись за руки, с гордо поднятыми головами шагали навстречу смерти по сжатому полю. Когда бомбы летели вниз, на головах крестьян золотились короны из пшеничных колосьев в честь праздника урожая.

После того как нейтронная бомба была сброшена на его родную долину и стало ясно, что жить ему осталось только четырнадцать дней, он задумался над тем, какую бы поистине насущную книгу почитать перед смертью. И перед его взором возникла «Река без берегов» Ханса Хенни Яна. Земля содрогалась от страха.

Подушка под головой была наполнена пульсирующими человеческими сердцами. По его телу бегали стеклянные муравьи. Прежде чем спихнуть с обрыва камень, он нарисовал на нем череп. Сети красной паутины опутали его парящее над кроватью тело в белом шелковом покрове. Прозрачные, как сосульки, еловые сучья он носил в стеклянной корзине к растопленной печи. Лоснящиеся слизью новорожденные собаки выбегали из склепа. «А почему бы не обмыть и не одеть покойника прямо в церкви?» — крикнул он, уже просыпаясь, и поднял голову, пытливо вглядываясь в темноту.

Когда он страдал от какой-то инфекции — скорее всего, передавшейся через молоко от коровы с воспаленным выменем, — и когда его раз шесть или семь вырвало одной лишь кислотой желудочного сока, который он присыпал пеплом, к нему пришла одетая в черное девушка из соседней деревни. Он лежал, точно покойник в гробу — лицо пожелтело, щеки ввалились, — и пил ромашковый чай и горькую на травах, которой пользовала его Варвара Васильевна. Девушка сказала, что пришла прямо с похорон своего восьмидесятишестилетнего деда. Он застрелился на сеновале из маленького пистолета. Еще хрипевшего старика ее брат и глава семейства перенесли по сходням с гумна в дом, где он и скончался. После того как врач установил причину смертельного исхода и положил на стол свидетельство о смерти, появились чиновники сельской полиции и заявили, что труп придется вернуть на место происшествия. «Где ты, там и смерть, там и самоубийцы», — сказала девушка. Разведя колени, она сидела на его кровати, а он долго смотрел на обтянутые черной тканью бедра, на голени, на пальцы ног с красными лакированными ногтями, которые просвечивали сквозь уплотненное волокно черных нейлоновых колготок. Когда он шутливым тоном, чтобы не напугать девушку, спросил ее, не хотела бы она умереть вместе с ним на горе, она возразила: «Мне умирать незачем». На что он в тон ей ответил: «А мне жить незачем…»