Книга Две смерти Сократа - Игнасио Гарсиа-Валиньо

— Оппозиция не только неизбежна, но даже необходима, особенно в столь развитом государственном устройстве, как полис, — заметил Продик.

— К оппозиции можно отнести тех, кто критикует действительность, не затрагивая основ. Взять хотя бы Аристофана: он высмеивает политиков, но все равно остается законопослушным гражданином, помнит о своем долге и не угрожает государству.

— А Диодор, лекарь?

— Он тоже скорее оппозиционер, чем мятежник.

— А кто, по-твоему, мятежник?

— Мятежник стремится к радикальным переменам, не боясь разрушить устои государства. В средствах он неразборчив.

— Он-то мне и нужен. Настоящий злодей.

— Вполне возможно.

— Но ведь и сам Сократ был мятежником. Разве не за это его казнили?

— Ты полагаешь? — вскинула брови гетера. Продик ограничился коротким кивком.

Он мог бы стать мятежником, — продолжала Необула, — идеи Сократа могли бы потрясти Афины, если бы вышли за пределы узкого круга его учеников. Наш философ оказался неспособным к решительным действиям. Он ничего не мог изменить и оттого жил в постоянных терзаниях.

Говорят, он умер за истину. А ты как думаешь. Необула?

По крайней мере, сам он, кажется, в это верил. Не так уж важно, прав был Сократ или нет, куда важнее, что за свою истину он был готов заплатить жизнью.

— Ты им восхищаешься? — спросила Необула с недоброй усмешкой.

— Да, — признался софист. — Я пытаюсь понять, что заставляет человека пожертвовать жизнью, какая идея способна вдохновить его так, чтобы он презрел смерть. Каково это, в трезвом уме, хладнокровно, выпить цикуту за здоровье своих палачей.

— Хоть кто-то знает, за что умирает.

— Не такое уж плохое утешение.

— А ты знаешь, в чем состояла его истина? — поинтересовалась Необула.

— Мы об этом не говорили, но кое о чем я догадался сам. Сократ ставил честь выше жизни, потому и принял смерть. Глупо, зато величественно.

— Достойный финал великолепной трагедии. При жизни Сократ и мечтать не мог о такой славе. Умри он от старости, кто стал бы о нем вспоминать?

Продик негромко рассмеялся.

— Ну а если Сократ не был мятежником, кто же в таком случае мятежник? — спросил он немного погодя.

— Одна женщина, которая решилась дать другим женщинам образование, научила их любить свободу и спасла от мужского гнета, женщина, которая мечтает дать своим сестрам право голоса и верит, что без этого нет демократии.

— Аспазия? Ты хочешь сказать?..

— Я ничего не хочу сказать, — отрезала Необула. — Но представь, что произойдет, если «Милезию» и вправду закроют. Начнется настоящее восстание. А мы, женщины, от этого, возможно, только выиграем.

— Что же вы можете выиграть?

— Это будет зависеть от результатов переговоров. Нас услышат, по крайней мере.

— Но ты ведь не думаешь, что Аспазия могла убить человека.

Необула промолчала.

— У нее не хватило бы сил, — с надеждой произнес Продик.

_Есть одно снадобье, от которого человек погружается в непробудный сон. А хорошо отточенным кинжалом легко пронзить сердце, особенно если поупражняться на свиньях. Много сил для этого не нужно: достаточно надавить на рукоять всем своим весом.

Продик помолчал, обдумывая доводы гетеры, и нашел их довольно логичными.

— И что это за снадобье, от которого засыпают мертвым сном?

— Аспазия — мастерица готовить сонные зелья из травы Цирцеи.

Продик и сам не раз заставал подругу за этим занятием. Аспазия безошибочно распознавала травы и помнила, от каких недугов они помогают.

— Главное — правильно рассчитать дозу, — ядовито улыбнулась Необула.

Продик совсем пал духом. Расследование принимало скверный оборот. Аспазии и вправду ничего не стоило подмешать зелье в кубок Анита. Несчастный всю ночь цедил отравленное вино. А вонзить клинок в сердце неподвижного, бесчувственного человека под силу и хрупкой пожилой женщине.

И все равно я не понимаю… — Софист горестно вздохнул и покачал головой. — Она не способна на такое зверство.

Необула ласково поглядела на старика и взъерошила ему волосы.

Ты же знаешь, любовь делает нас слепыми и глухими.

Игнасио Гарсиа-Валиньо Продик кивнул.

— Аспазия была здесь, когда убили Анита, — добавила Необула.

— Она этого не скрывает.

— На самом деле ее никто не спрашивал. Кстати, она присутствовала на моем допросе. У меня так и не догадались спросить, не входила ли Аспазия к Аниту.

— Ты видела ее? — содрогнулся Продик.

— Нет. Но она могла войти. В зале ее точно не было. Спроси у Тимареты, Эвтилы или Хлаис. Из всех нас одну Аспазию не допрашивали.

Продик задумался.

— Подозреваемых очень мало, — продолжала Необула, — а убийцу до сих пор не нашли. Как такое может быть? Не знаешь?

Продику оставалось лишь признать проницательность женщины. Гетера была польщена. Она погладила гостя по щеке и помогла ему удобно устроиться среди подушек. Продик притянул Необулу к себе. Гетера ловко раздела Продика и растянулась подле него на ковре. Софист не сопротивлялся. Женщина принялась ласкать его бесстыдно и настойчиво. Продик попытался отстранить гетеру, но слишком нерешительно и мягко. Необула не отступала. Продик сделал вялую попытку отодвинуться; оттолкнуть женщину не хватало сил. Необула обхватила его за плечи, мягко, но решительно, заставила лечь на спину и принялась осыпать поцелуями, шепча какой-то нежный вздор.

— Брось, девочка, зачем тебе эта старая посудина, — взмолился Продик, — у нее и мачты давно нет.

Ласки Необулы были умелыми, расчетливыми. Продик коснулся ее полных губ, и гетера шутливо куснула софиста за палец. Прикоснувшись к влажному нёбу, старик ощутил прилив позабытой страсти. Женщина опустилась на колени и касалась его плоти кончиком языка, бессвязно шепча сладкие, запретные слова, такие верные и точные, каких не подобрал бы ни один софист. Эти слова рождали в сознании Продика неясные образы, пробуждали память о былых днях, дальних странствиях, угасших чувствах и потерянных женщинах. В душе разгоралась мечта о простой и долгой жизни без обмана, тоски и расставаний, жизни, полной хмельного вина и сладкого запаха нарда[92], жарких объятий и горящих взоров; а женщина все шептала свои диковинные слова, и он впитывал их всем своим существом. Правдивая ложь, желанный обман.

Продик из последних сил пытался разорвать пелену опасного дурмана. Он боялся любви, стыдился своего старческого тела с морщинистой желтой кожей. Продик давно ощущал себя пленником собственного уродства, а к старости это чувство стало особенно острым. Ласки гетеры становились все смелее, но софист не мог отрешиться от реальности, не мог позабыть о своем жалком теле.