Книга Серьезные мужчины - Ману Джозеф

– Да, Либет.

– Когда он работал? В шестидесятые-семидесятые? – спросила она.

– Семидесятые-восьмидесятые.

– Он же с факультета физиологии, кажется, Университета Калифорнии?

– Ты, похоже, хорошо его знаешь, – отозвался Ачарья.

– Кое-что запоминается, – сказала Опарна. – Он возился с человеческим сознанием или чем-то вроде, да? И заявлял, что доказал отсутствие свободы воли. Но как такое вообще можно доказать?

– Он закреплял электроды на головах добровольцев, – ответил Ачарья проникновенно и торжественно, – и просил их выполнять простые задачки: поднять палец, нажать на кнопку. А потом демонстрировал, что за мгновения до того, как они, по их мнению, принимали осознанное решение осуществить действие, их мозг уже запустил нейронный процесс выполнения этого самого действия. Из этого вытекает, что когда человек поднимает палец, он попросту пребывает в иллюзии, что принял это решение. На самом деле это действие уже предопределено. Если Либет прав, у его вывода есть толкование, которое людям может не понравиться: всякое действие на Земле – поворот головы, лай собаки, падение цветка – предопределено. Как сцена в фильме.

Опарне захотелось сказать: «Фигня». Но он как-то по-особенному смотрел в потолок, глазами, хмельными от далеких воспоминаний. Она сказала себе, что ей следует быть женщиной – следует быть понимающей. Да и вообще это ее слабость. Видеть, к чему клонит любимый мужчина.

– Давным-давно я с ним работал, недолго, всего несколько недель, – сказал Ачарья, отрывая взгляд от потолка. – Помогал ему с экспериментами.

Опарна удивилась, но сперва следовало внести научное возражение:

– У Либета было, очевидно, примитивное оборудование. Могла закрасться ошибка.

Ачарья тысячу раз слышал эти возражения, но что-то такое знал, отчего не сомневался: Либет наткнулся на тайну в самом сердце науки. Опарна видела в его глазах непрозрачность, угрюмый неизменный рок, от которого обычно впадала в отчаяние, но сейчас, в темной лаборатории, почти уверилась, что Либет, вероятно, был не так уж безнадежен.

– А чем вы занимались с Либетом? – спросила она. – Ты разве не разгромом Большого взрыва увлекался тогда?

– Когда я узнал, что́ он пытается сделать, мне стало любопытно, – ответил он. Глянул на нее. – Опарна, – добавил он, – когда я говорил тебе, что никому этого не рассказывал, я не имел в виду наши дела с Либетом. Я о другом.

Она подобралась поближе.

– О чем же? – спросила она.

– Когда мне было девять, кое-что произошло, – сказал он. Попытался сесть, но пол был скользкий от его пота. Она помогла ему, и он сел, опершись о стол. – Я собирался с семьей в цирк. Машина не завелась, и отец сказал, что, поскольку цирковой шатер всего в километре от дома, пройдемся пешком. Нас было много. Большая семья. У матери с собой была коробка арахиса, и она все накладывала мне в ладонь. Внезапно у меня отключилось сознание и я отчетливо увидел карлика в красной майке и белых шортах. Он сидел на слоне. Над головой у него летала синяя птица. И тут карлик упал со слона, и слон его растоптал. Я увидел это внутренним зрением. Мать шла рядом. Я рассказал ей, что увидел. Она улыбнулась и взъерошила мне волосы. «Не бери в голову», – сказала она. Мы вошли в шатер, и я увидел, что он полон – за вычетом мест в первом ряду, забронированных для нас. Все смотрели, как мы проходим между сидений и устраиваемся на лучших местах. Я сел между родителями. Хотел защиты – я знал, что произойдет… Посреди представления на арену вышел слон, на спине у него был карлик в красной майке и шортах. Я глянул на маму. Она смотрела на меня с таким видом, будто я ее разыгрываю. Она попыталась понять, откуда я мог знать это. Ущипнула меня за ногу и прошептала: «Ты сюда вчера пролез, да? Говори, я не скажу отцу». Вдруг из ниоткуда возникла маленькая синяя птица и принялась в панике носиться над толпой. Все закричали – такая она была красивая. Она пронеслась над головой карлика и исчезла в отверстии в своде. Карлик упал со слона. Слон его не сбрасывал. Он вел себя спокойно. Он не испугался и не взбесился. Словно это была часть представления, слон прошел по карлику. Поставил ногу ему на грудь. Я видел, как голова карлика вскинулась на миг, а потом упала. Он умер прямо там, на полу арены. Возникла неразбериха, все ринулись вон. Я помню лицо матери. Она смотрела на меня испуганно. Потом мы вернулись домой, и она пересказала отцу мои слова. Он не поверил ни ей, ни мне. А потом этот случай как-то забылся. С тех пор сознание мое ни разу больше не пустело. Я больше никогда не видел будущее. Но что-то в тот день во мне изменилось. И с тех пор я стал вот таким.

Ум Ачарьи, зачарованный памятью детства, все еще пребывал в том далеком времени. Ачарья вспомнил и другие образы. Паровозы, гудевшие под пешеходным мостом, жесткость его накрахмаленной рубашки, материна булавка, иногда державшая ширинку на его шортах, стрекозы над заливными полями – к их хвостам мальчишки привязывали нитки и запускали их, как живых воздушных змеев. Как девочки этого не одобряли. И как они кричали, когда мальчишки говорили им, что скоро они и до бабочек доберутся. Последний путь мертвых – носы забиты ватой, лица желты, плакальщики торжественны, на их плечах ложе с трупом или украшенное кресло, в котором иногда нелепо сидит покойник. Залитый солнцем двор их дома, чистые полы в шахматную клетку, громадные недвижимые двери и резные деревянные колонны, что древнее привидений. И узкий зачарованный переулок между тенями других благодушных домов, которые теперь можно только унаследовать, но не построить. На их черепичных крышах – замершие павлины, у которых не было хозяев. Вот какой была когда-то его жизнь. И сейчас все вернулось.

– Так, значит, все это время Бог показывает нам какой-то старый фильм? – спросила Опарна. На языке у нее вертелся еще один, более серьезный, вопрос, но ей казалось, что произносить такое немножко глупо. – Почему есть жизнь, как ты думаешь? – спросила она, несколько робея. Голая женщина сидит рядом с голым мужчиной и спрашивает: «В чем смысл жизни?» Смахивало на чудовищный эпизод в притязающем на искусство порнофильме. И все же ей хотелось узнать, что он думает.

– У меня есть гипотеза, – сказал он, и от слова «гипотеза» она вдруг склонилась вперед и рассмеялась, распущенные волосы упали ей на лицо. Он встретил ее смех бодро – тоже захохотал. – У меня есть гипотеза, – повторил он и ревностно вгляделся в нее – надеялся насмешить еще раз. Затем его улыбка постепенно сжалась, пока совсем не исчезла. – Творя жизнь, вселенная упрощает себе дело: не нужно создавать целую звездную систему – довольно сконцентрировать колоссальную энергию в виде сознания. Зачем ваять Юпитер, когда можно сотворить лягушку?

– У Юпитера и лягушки одинаковая энергия?

– Думаю, да.

– Такое доктор Арвинд Ачарья ни в коем случае не должен говорить прилюдно.

– Разумеется.

Она положила голову ему на плечо. Было что-то целительное в этой близости, оно ей напомнило обо всех ее внутренних ранах. То, что этот мужчина рассказал ей о своем детстве и о том, что это все означает, должно было потрясти ее. Но ей почему-то представлялось, что лишь он может быть частью этой вселенной – этой заводной игрушки, у которой все выскакивает неизбежно, предопределенно. Абсолютная истина – мрак, накрывавший других людей. Таких, как он. Ему к лицу. Она могла себе вообразить Арвинда Ачарью на его долгом пути к истине: бредет сквозь системы звезд, эпохи напролет, пытаясь разгадать фокус жизни. Вселенная, постигающая самое себя через него, – возможно, сильнее, чем через других. И вот, преодолев громадное пространство и бесконечное время, он оказался рядом с ней, словно усталый скиталец, чтобы остаться на этом случайном перекрестке всего на одну мимолетную ночь, а потом продолжить свой единоличный поход. Он казался таким одиноким. И тут она почувствовала незнакомый страх. То было томление любви к очередному призрачному любовнику. Она не хотела, чтобы этот ушел.