Книга Серьезные мужчины - Ману Джозеф

Он распахнул дверь в лабораторию. Там было почти темно. Опарна сидела на полу у главного рабочего стола, заполнявшего половину комнаты. Она выключила весь свет, кроме маленькой тусклой лампочки прямо над столом. Лампочка отбрасывала от микроскопов и других оптических приборов великанские тени, и они словно затаились в ожидании, как любопытствующие соглядатаи. На Опарне были джинсы и длинная сорочка насильственной скромности. Волосы забраны назад. Он подошел к ней и встал, прикасаясь коленом к ее плечу.

– Зачем вы так со мной? – спросил он.

Она не ответила. Он потянул ее вверх за руки и поцеловал – или укусил (не запомнил). Они рухнули на пол кучей-малой, целовались, лизались и боролись. Он содрал с нее сорочку, сдернул джинсы. Она буянила, не понимая, сопротивляется или содействует. Когда он снял с нее всю одежду, она затихла. Отвернулась от него в припадке стыда, уткнулась лицом в пол, закрываясь локтем от этого безумца, гордые груди желали упокоиться на полу, бронзовая спина вздымалась и опадала, как песчаная дюна в сумерках, длинные упругие ноги лежали безвольно.

Он потянул ее за плечо – повернуть к себе. Он хотел увидеть ее надменное лицо, теперь укрощенное и беспомощное, но Опарна упрямо держалась за ножку стола и зарывалась лицом в локоть. Он сгреб ее волосы в кулак и попытался заглянуть в лицо, уничтожившее его покой. У нее не осталось сил сопротивляться. Рука оставила ножку стола, плечи сдались, и она повернулась к нему, поверженная, исступленная. Волосы разметались, резинка в ужасе слетела и укатилась прочь давным-давно. Она закрыла глаза, и он удушил ее долгим, свирепым поцелуем. Попытался придержать ей ноги, но они блестели от пота, и ладонь его соскользнула. Она рассмеялась. Но ее одержимый смех превратился в стоны, когда он наконец сумел развести ей ноги и вторгся в нее с нечеловеческой силой. Атака была недолгой. Минута, не более, – и он пал ей на грудь и скатился на пол, отдуваясь и смеясь.

Он не знал, что подобное приятное насилие допустимо за пределами порнографии. Позабавленная улыбка на лице юной Лаваньи, этот вид терпеливого мастера дзэн, попускающего ученику его несовершенство, – вот каково лицо женской любви. Но сейчас все было иначе.

Опарна глядела на него, тяжело дыша, лежа на истерзанной груди. Они с Ачарьей смотрели друг на друга так, словно знали, что умрут, и смирились с этой смертью. Заговорили не скоро.

– Что мы наделали? – спросила она с улыбкой.

– Что мы наделали? – повторил Ачарья серьезнее. – Что дальше?

– Что дальше? Не воруй женскую реплику. Это недопустимо.

– Это женская реплика?

– Конечно. Но вообще пока рано ее произносить. – Она перекатилась на бок и положила голову ему на грудь. Он почувствовал, как ее палец ощупывает ему пуп. – У тебя такой большой пупок, – сказала она. – И такой глубокий. И в нем войлок. – Она показала ему, что там нашла. – Жена в отъезде?

– Да, – сказал он. – А ты, похоже, опытная.

– В чем?

На этот вопрос все ответы были по чему-то неудобные.

– Сколько у тебя было любовников? – спросил он.

Она уставилась в потолок, поигрывая прядью волос.

– А правда, что мы применяем десятичную систему счисления, потому что у нас десять пальцев?

– У большинства из нас двадцать пальцев.

Она на мгновение растерялась, но быстро парировала:

– Я про руки.

– Тогда да, – ответил он. – С чего вдруг ты про десятичную систему?

– Я считала своих мужчин, – сказала она, – и десяти пальцев мне мало. – Она приподняла голову – заглянуть ему в лицо. – Тебя раздражает, что я спала со столькими мужчинами?

– Да. Я их всех ненавижу, – сказал он.

– Очень мило с твоей стороны говорить такое женщине, – отозвалась она.

Опарна смотрела на него нежно. Он походил на громадного уютного тюленя. Взгляд его, обыкновенно пылкий и яростный, теперь сиял рассеянным светом обожания или благодарности. Они молча пролежали на полу больше часа. А потом ей что-то пришло в голову.

– Тогда на лекциях, – сказала она, – помнишь, ты произнес речь?

– Ты была там?

– Да. Пришла тебя вожделеть. Ты тогда кое-что сказал. Ты сказал: «Вероятно, мы не в силах понять физику на квантовом уровне без понимания кое-чего другого, что ныне физикой не считается. Например…» И потом умолк. Я подумала, ты хотел что-то сказать, но решил, что не стоит.

– Все так очевидно?

– Что ты хотел сказать?

Он сделался задумчив и отрешен. Она уставила подбородок ему на грудь и попыталась прочесть его лицо. Красивые губы, подумала она, полные и даже самоуверенные, что ли. Такие примут поцелуй женщины как заслуженный. Ее это задело. Надо было заставить его страдать подольше, прежде чем сдаться. Пусть не думает, что она его по праву, как Нобелевская премия или что-то в этом духе.

– Говори, – сказала она.

– Есть вещи, которые такому мужчине, как я, нельзя говорить на людях, – сказал он. – Есть вещи, от которых физика отказывается. Поэтому я и не мог тогда это произнести.

– Но мне-то можешь. Голой женщине мужчина может сказать что угодно.

Он молчал, как показалось, довольно долго. Она ждала.

– Я никому этого не рассказывал, – наконец услышала она. Но он опять умолк. Ему показалось странным говорить это сейчас, в сырости наготы, казавшейся комичной, – и говорить это женщине, которую он знал лишь в пределах временного мучения любви. – Физике нужно уйти, – произнес он, словно революционер при смерти, желающий воли в обмен на свои владения. Ее это разочаровало, хотя она понимала, что его слова будут, конечно, о физике. Но все же надеялась, что о чем-нибудь другом. – Никто не признает этого, но физика в тупике, физике пора меняться, – сказал он. – Известных ныне законов недостаточно. Нужно еще что-то. Физика должна кое с чем смириться. Без толку бомбардировать частицы в коллайдере за девять миллиардов долларов. Физике нужно с этим смириться. Но это не все. Ей нужно смириться и с тем, что жизнь и сознание – скрытая часть того, что мы пытаемся изучать. Я не могу сказать такое на публике, потому что это привилегия исключительно спятивших ученых.

В голове он это себе видел простым и ясным, но вот его впервые попросили выразиться беспомощными средствами языка, и оказалось, что это трудно и даже вульгарно.

– Я верю, что у вселенной есть план, цель, – произнес он. – Не знаю, что это за игра, но она есть. – И затем вдруг добавил – резко, неуклюже: – Ты слыхала о Либете? – Она удивилась. Ачарья с Либетом у нее уж никак не вязался.

Бенджамин Либет был из мужской экзотики, вроде путешествий во времени или антиматерии. Его имя обычно всплывало при стечении пива и философии, когда мужчины на мели спрашивали проникновенно: «Кто мы?»

Опарна села.

– Либет? – переспросила она и хихикнула.