Книга Пепел и песок - Алексей Беляков

— Скотини — кстати, вполне итальянское слово. Бон джорно, синьор Скотини! У вас не найдется пары лир — для меня и моей подружки?

— В Италии уже давно не лиры, а евро.

— Да? Какая неприятность.

— Ты не была в Италии?

— Я даже на море никогда не была.

— Едем!

— У меня нет загранпаспорта.

— Бесишь, бесишь! — я смеюсь. — Но его делают за месяц. Поедем сразу после «Кадропонта».

— Любимый, не спеши. Может быть, я в розыске?

— Каком розыске, Птица? Я тебя уже нашел.

— А может тебе поехать лучше в свой Таганрог?

— И что там делать? Что?

— Ты сколько там не был?

— Очень давно. Я даже на похороны бабушки не приезжал.

— Почему? — Волосы Катуар ускользают из-под моей ладони, она поднимает голову.

— Я тогда писал срочный сценарий, надо было спасать проект…

— Интересно, а на мои похороны ты приедешь?

— Перестань, Катуар!

— И что, спас проект?

— Да.

— Молодец. — Катуар садится, и дыхание ее учащается, а нос становится острее.

— Катуар, ложись, будем молчать и смотреть на звезды, которые ты расклеила на потолке. Интересно, что сказал бы дизайнер Брюлович?

— Когда ты собираешься писать вторую серию?

— Не знаю… Уже надо… Йорген сегодня звонил. Мы с тобой занимаемся чем угодно, только не второй серией.

— Но я же сказала — я не буду тебе помогать.

— Я думал — ты это так… минутная птичья вздорность.

— Нет. Не так.

— И как мне быть?

— К тебе сегодня целых пять прекрасных диалогистов приходило.

— Кстати, все же интересно, кто дал им мой сценарий?

— А мне интересно сейчас совсем другое.

— Что?

— Марк, ты сегодня сказал одну фразу, она меня очень обрадовала.

— Какую?

— Что ты не Марк.

— А почему она тебя обрадовала?

— Нет, не обрадовала — обнадежила.

— Почему?

— Ты словно выздоравливаешь.

— Да. У меня есть пара заветных лекарств в ванной. В баночке и тюбике. Я посмотрю на них, и мне сразу…

— Но скажи: зачем ты разрушил здание Университета?

— Катуар, давай все-таки придерживаться какой-то линии в нашем диа… в нашем разговоре.

Катуар левой ладонью касается правого глаза, тревожит ресницы. Я теперь ясно вижу ее лицо: оно отражает жар холерного города.

— Зачем ты его разрушил?

— Слушай, перестань! Вон — посмотри за окно! Стоит оно во всей красе. Никуда не делось. Катуар, ты плачешь, что ли?

— Зачем? Ведь в нем живет твоя дочка.

76

Мир Мирыч укладывает листы на стол, где запеклись чернильные пятна забытых слов и цифр. Отодвигает листы к краю бездны. Глядит на меня сквозь жестокие полутемные очки, не шевелится. Залепить бы эти очки тугими бабушкиными блинами. Ударить бы эту тварь в вальяжном пиджаке сковородой раскаленной. И потом закопать во дворе НИИ Тракторостроения в целлулоидном мешке — я уже присмотрел там местечко: пустую круглую клумбу, отороченную кирпичными углами. И табличку на осиновой палке приладить «Здесь погребена моя тысяча долларов».

— Ну что? — Мир Мирыч вынимает из шахты пиджака упаковку с голубыми таблетками. — Я прочитал твой сценарий. — Щелкает, добывает таблетку. — И долго писал? — Проталкивает голубую таблетку между губ.

— Недели две… Мне надо было почитать литературу всякую… историческую.

— Слушай, а у тебя вообще сколько баб было?

— Семь.

— А теперь честно? Режиссера не обманешь.

— Три.

— Я просил — честно.

— Одна. Два дня назад.

— Первый раз, что ли?

— Да.

77

Покажем, Бенки, этот удушливый эпизод, пусть посмеются над Марком.

Родители Хташи уехали в Германию. По приглашению Гейдельбергского университета Профессор Бурново делает доклад о Бенкендорфе на конференции «Немцы в России, 500 лет вместе». Заодно лечит язву и тискает старую подругу Гретхен в чистеньком туалете. Жена-адъютант рядом, за дверью, с термосом дивного чая для гения-мужа, толстой визитницей и носовыми платками синего цвета.

В честь этого сегодня я триумфатор в профессорском корпусе МГУ.

Роза накрыла на стол. Что там? Свиная отбивная, с кровью, как я люблю. (Да, Требьенов, закуси своими модными очками, похрусти стеклышками!) И огромное блюдо с сырами, моими милыми тварями, желтыми, белыми, зеленоватыми. Хташа мастерски приманивает хромого мизантропа. Мымра-искусница.

— У меня есть итальянское вино, хочешь? Сыр очень хорош с вином.

— А водки нет?

— Нет, извини. Ты пьешь водку разве?

— Нет. Но хочу попробовать.

— К водке нужна другая закуска.

— А сыр нельзя?

— Ты смешной, ты совсем не гурман.

— Нет, совсем.

— Надо тебя этому тоже научить. — Хташа поправляет зеленые тарелки на белой скатерти, формирует окончательную симметрию. — Ой, вспомнила! У папы в кабинете должна быть водка. Ему же с язвой больше ничего нельзя. Только она теплая, он не любит холодную.

— Ничего.

Хташа, уходит, прикрыв за собой тяжелую дверь с матовым стеклом. Вскрикивает грудной жабой: «Роза, ты свободна!»

Водка поможет мне преодолеть этот вечер. Пусть даже она настояна на подорожнике. Какая же огромная кухня! Один холодильник мог бы занять половину Таганрога, если его положить на бок. Блинами с этой плиты бабушка накормила бы ненасытного Карамзина и всех его чудовищных персонажей. Если бы он не повесился в подвале, чуть не доставая носками полуботинок до кожаного дивана фон Люгнера.

Дверь приоткрывается, и первой на кухню ступает императрица-бутылка, затем — ее фрейлина Хташа.

— Нашла! Почти полная.

— А папа не будет против?

— Нет, конечно. Я скажу ему, что тебя угощала. А я буду вино. Откроешь мне?

Пока я крошу штопором бутылку, Хташа стоит рядом с зачарованной салфеткой, тактично направляет мои движения.

— Не торопись. Вот так. Да. Еще глубже. Осторожно, оно красное, можешь испачкаться. Хорошо… Если ты хочешь, можешь сегодня остаться. Ой, ты совсем не умеешь бутылки открывать! Дай я помогу тебе, глупенький.