Книга Пепел и песок - Алексей Беляков

78

Мир Мирыч икает:

— Я так и подумал. Ты так тут все описал… С такой, как бы, страстью неофита. Человек опытный описывает секс лениво, небрежно — типа сами все знаете. А у тебя он брызжет прямо в камеру. А что, у Александра Первого был такой бурный роман с этой Нарышкиной?

— Очень бурный. Очень. И много лет. У них была дочь Софья, она умерла в семнад…

— Понятно-понятно. В общем, все умерли. И мы с тобой помрем, отправимся прямо в ад. За наши, как бы, грехи. Сколько свечек ни ставь — а в аду огня больше. Но ты молодец. Честно скажу, когда тебя увидел, не поверил, что ты можешь написать нормальный порносценарий. Не обижайся, но вид у тебя… Короче, я выдаю тебе тысячу прямо сейчас.

Из таблеточного кармана Мир Мирыч достает и мое лекарство, пряный травяной отвар, спрессованный и отлитый в купюры. In god we trust. Ноженька левая, что ж ты так ноешь-скулишь? Ноженька моя, безбоженька моя. Завтра же купим пиджак и малиновым сиропом зальем глотку Румине. И еще ботинки на большой платформе, станем выше, и выше, и выше…

— И у меня сразу предложение. — Мир Мирыч чутко пересчитывает купюры. — Да, ровно десять. Держи! Давай сразу новый сценарий. Тоже что-нибудь из русской истории. Уверен, заказчикам это понравится.

— А кто заказчики?

— Какая тебе разница? Солидные бизнесмены. По своим каналам вывозят кассеты на Запад. Пойдем лучше, новую актрису посмотрим. Я фотографии видел — вполне себе девка, с губами, с задницей. Если хоть чуть-чуть артистизма есть, возьму ее на роль твоей Нарышкиной.

Мы выходим из кабинета Мир Мирыча, он резко поворачивает налево, чуть поскользнувшись на линолеуме, на который плеснули сладкого чая. Смотрит на часы:

— Надо спешить!

— Почему?

— У меня через пятнадцать минут укол. Диабет.

— Сейчас ведь ночь.

— Я сам себя давно колю. Ни на кого нельзя надеяться в этом городе. Так, сюда.

Он толкает дверь с табличкой «Бухгалтерия». В пустой комнате окна завешены шторами, выгоревшими от стыда. В центре на трех тусклых алюминиевых ногах возвышается видеокамера.

— Вот наш бетакам, — Мир Мирович приветствует камеру. — А где же Нарышкина? Сбежала? Да, это часто бывает. Девочкам очень хочется сниматься. Стать как бы актрисой. Соглашаются даже на порнуху. А потом пугаются и сбегают. Или еще смешнее. Одна у меня была, снялась с радостью. А после съемок заплакала, стала просить все стереть.

— А вы что?

— Сказал, что сотру, но на самом деле я снимал это все: как она плачет, как умоляет. Это как бы такая художественная акция получилась. Потом очень хорошо продал.

— Вам ее не было жалко?

— Жалко? У режиссеров нет такого понятия. Иначе кино никакого не было бы. А порнография — это самый как бы такой честный и чистый жанр. Мы показываем главное, суть. Мы показываем смыслы жизни. Я бы семинары по этой теме вел, но негде. Хотя позовут еще.

— А если бы она в суд подала?

Мир Мирыч гладит камеру, как верного пони, смеется:

— Ты что? Она же не сумасшедшая. Суд бы затребовал материалы, и весь зал дружно смотрел, как она… делает это самое… Вот ведь беда у меня — не могу все эти слова произносить. Поэтому я рад, что нашел Требьенова. Хороший ассистент. Он говорит актерам все, что надо, понимает меня быстро. Вообще парень талантливый. Как бы с перспективой. Ну что? Придется другую Нарышкину искать.

— А я здесь!

Мы оборачиваемся, в ветхом дверном проеме стоит Румина. В короткой белой юбке, розовых лосинах и зеленой блузке. Как салатик «Весенний» в нашей университетской столовой зимой. С майонезом и безысходной тоской.

— Автор, ты куда? — кричит мне Мир Мирыч вдоль коридора. — Не хочешь посмотреть, как она раздеваться будет?

79

Высыпаю на больничную тумбочку песок, что принес Карамзин. Горку превращаю в милую пустыню, куда норовят приземлиться кочевники — южнорусские пышные мухи. Прочь, сволочи, прочь!

ТИТР: В ТАГАНРОГСКОЙ БОЛЬНИЦЕ. ЗА ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ ДО КАТУАР.

Указательным пальцем провожу канал, разделяя пустыню. Потом канал поперечный, любуюсь на крест. Благословите. Сокрушаю крест ладонью, снова табула раса готова. Теперь круг, в круге дуга и две точки — вышел лик. Стираю его. Нужно сделать особый узор, неповторимый, чудесный. Чтобы снова разрушить. И так целую вечность. Слушать тяжкие ветры Азова, на песке писать руны, ногу к небу воздев, ждать прибытия судна, чтоб на нем умереть.

— Слушайте! Вам тоже надо ехать в Москву! — Требьенов пробуждает меня от песочного морока. — Здесь нельзя жить. Вот вы кем хотите быть?

— Не знаю. Наверно, историком.

Требьенов садится на кровати, поскрипывает:

— Прекрасно! А я хочу быть кинорежиссером. Родителям это не нравится, они мечтают, чтобы я стал физиком. Я не хочу портить им настроение и говорю, что буду физиком. Но я поеду в Москву и буду поступать во ВГИК. У вас есть родственники в Москве?

— Нет.

— Но у вашей бабушки точно есть.

— Нет у нее там никого. Она всю жизнь в Таганроге прожила.

— Мне кажется, вы чего-то не знаете. Ваша бабушка какая-то особенная.

За раскрытым окном хрустят сухие июльские кусты, на пол падает знойная тень. Требьенов подбирает ноги и быстро ложится, как вампир в свой милый гроб, услышав крик петуха.

— Ну что, где блины? — Карамзин пытается взобраться на пыльный подоконник.

— Привет! Сильвер съел.

Карамзин срывается, на мгновение с треском проваливается, хихикает, снова всплывает в окне. Это похоже на глупенький театр, где кукловод растерял все куклы и сам поневоле стал развлекать почтенную публику.

— Так что с блинами?

— Сильвер их все съел.

Требьенов укрылся одеялом, обернул голову, притворяется мумией, даже не дышит.

— Вот этот? — Карамзин указательным пальцем с длинным ногтем указывает на блинного мертвеца.

— Да, он.

— Вот скотинка какая! Ладно, позже получит. Когда кочегар зловещий протрубит ему в ухо отбой. Всем возмездие будет.

Карамзин со стоном влезает на подоконник и садится на нем, кладет рядом с собой свою черную сумку.

— Что ты написал?

— Зачем ты все время в окно влезаешь? Почему в дверь не можешь войти?

— Не отвлекайся. Что ты написал?

— Не могу ничего пока. Как это так — взять и что-то придумать?

— Напиши, как ты выпрыгнул в окно и полетел. Ичто на небесах увидел.

— Я только песочницу и видел.

— Это тоже история. В песочнице мог быть замок построен, в нем своя жизнь, а тут ты свалился, все порушил несчастным жителям, неужели так сложно придумать?