Книга Письма к Луцию об оружии и эросе - Луций Эмилий Сабин

Мне случалось видеть в разных странах множество такого рода изображений, однако в наксосском святилище изображения эти совершенно особые. В других местах они напоминают либо о силе-первопричине мироздания — об оплодотворении, либо о той же, но воспринимаемой несколько по-иному, силе сладострастия. А здесь во множестве этих (преимущественно медных) изваяний, в подавляющем большинстве своем женских αιδοία, было что-то совершенно несуразное, совершенно противоположное логике оплодотворения и сладострастия, и, следовательно, рождения и возрождения: из этих рассеченных будоражащей бороздой треугольных холмиков (зачастую с легко обозначенной парой округлостей зада), из этого источника телесного восторга взирала смерть.

Женская борозда, способная так легко затуманить или же наоборот взбодрить наши чувства, а вернее и затуманить и взбодрить одновременно, этот кладезь и источник жизни во всех смыслах, — воистину θελξίνοος чарующий разум, как говорят греческие поэты, — явилась передо мною как нечто совершенно противоположное — как неумолимый зев смерти. Мне подумалось, что зев Харибды мог бы иметь вид женского отверстия. Я думал о страшных пропастях, падая в которые, человек испытывает головокружение от ужаса. Разве не такое же первозданное головокружение испытываешь, когда исчерпываешь свою мощь внутри женщины, с той разницей, что в последнем случае ужас попросту заглушается наслаждением? Разве не приходилось нам умирать во время соития? Воистину умопомрачительно. Воистину θελξίνοος.

С другой стороны, разве мысль о возможности совершить телесное насилие над женщиной не обуревает воина во время взятия вражеского города столь же сильно, как и страсть к убийству, наравне с ней и нераздельно от нее? Почему смерти гладиатора особенно сильно желают именно женщины? Не потому ли, что в них живут подлинной жизнью мужеубийцы-амазонки нашей фантазии, которые желают убить мужчину не менее горячо, чем насладиться им?

Не потому ли Сфинга была особенно страстна со мной после того, как уже успела очень сильно ранить меня?

Не с той же сумрачно-пламенной страстью любовной разрывали мужскую плоть неистовые вакханки?

Находившиеся у меня перед глазами αιδοία вызывали в памяти грозные созвучия: άισμα — αίδοίοισιν — αναιδέστατα — Άίδης… Да, это из гераклитовского: εί μή γάρ Διονύσωι πομπήν έποιοϋντο και ϋμνεον άισμα αίδοίοισιν, άναιδέστατα εϊργαστ' άν ώυτός δε Άίδης καΐ Διόνυσος, δτεωι μαίνονται καΐ ληναΐζουσιν[214].

Как мудры, как ужасны и как поэтичны эти слова Гераклита!

Άισμα αίδοίοισιν άναιδέστατα Άίδης… καΐ Διόνυσος!

Множество медных женских αιδοία, в которых застыли века самых безумных и откровенных страстей, сливались воедино, образуя некий пожирающий, поглощающий, втягивающий в себя и уже не отпускающий более вход в аид.

Я видел распахнутую женскую ниву из наших ласк — пещеру, теперь уже не дающую блаженство, но уводящую беспощадно в потусторонний мир. А ведь лаская Эвдемонию, я мечтал, думал о пещере. Теперь я понял, как это страшно.

Затем я познал самую сицилийскую из всех сил, ярящихся на этом острове извечных чудищ. Я увидел воочию демонов Паликов[215]— глухо рычащих, кипящих неугасимой злобой, которые тут же умирают от собственной лени и бессилия и опять возрождаются к жизни, пробуждаемые неудовлетворенной мстительностью. Кипящая земля, вскидывающаяся вверх то грибовидными струями жидкой серой почвы, то широко расходящимися лопающимися пузырями воздуха, — живое подтверждение мысли Эмпедокла, что все в природе состоит из четырех стихий. Или же, наоборот, что разделение природы на четыре стихии не имеет ни малейшего смысла.

Я смотрел на Паликов, которые есть живая сицилийская земля, и чувствовал, что эта земля не приемлет меня. Эта земля — земля исконных туземных племен и не приемлет меня, римлянина, потому что я — силой овладевший ею чужеземец. Рассказывают, что когда-то Палики спасли туземные племена от явившихся из-за моря греков и карфагенян. Затем, когда Судьбе уже надоели ссоры греков с карфагенянами, наши легионы переправились через Пролив и положили конец их многовековой возне. Затем Сицилией дважды овладевали восставшие рабы, и, несмотря на то, что в подавляющем большинстве своем они были чужеземцами, Палики помогали им, а не нам, хотя мы установили на этой земле мир и порядок. Я уверен, что Палики помогали бы и Спартаку, если бы ему удалось преодолеть Пролив. Но боги Рима сильнее сицилийских демонов. И потому Палики только глухо бурчат.

Они всегда на стороне побежденных и пытаются мстить победителям. Они могли бы вызвать у меня чувство жалости, если бы не воспоминания о статуе Венеры работы Леохара на твоей вилле близ Капуи, без малейшего смысла разбитой взбунтовавшимися рабами, если бы не воспоминания о трехстах римлян, принесенных в жертву духу Крикса, и о пленных римлянах, которых Спартак повесил на виду у армии Красса перед тем, как прорваться из Калабрии в Бруттий.

Да, боги Рима сильнее этой кипящей земли и тех фракийских или еще каких-то демонов, в честь которых неистовствовал Спартак. Хвала нашим богам, Луций!

Я смотрел на Паликов и снова без жалости к самому себе, неумолимо думал об Эвдемонии. Не мстили ли Палики мне, римлянину, разбивая страстью любовной и душу и тело мое? Не мстила ли мне сиканская кровь, текущая в жилах Эвдемонии? И греческая кровь, которой в жилах ее еще больше? Не сетовал ли я на то, что в самые светлые, в самые возвышенные часы мои с Эвдемонией взгляд ее видел во мне возлюбленного мужчину, но не меня — Луция Эмилия Сабина, римлянина, ищущего смысл или осмысление бессмысленности в исследованиях ars gladiatorial Насколько разными были наши миры… Эмпедокл вошел в кратер Этны, чтобы постичь ее недра, и вулкан сожрал философа, выплюнув затем наружу его медную сандалию.