Книга Ментальная карта и национальный миф - Виталий Владимирович Аверьянов

ряда тайных организаций в Европе, спровоцировавших смену духовной и научной парадигмы, то свое время они считали своего рода ответной реакцией на то, что произошло в конце XVIII века. Французскую революцию они воспринимали враждебно. Поэтому то, что тогда произошло с понятиями, они рассматривали как деградацию европейского понятийного дискурса, системы понятий, которая существовала в допросвещенческой Европе.

(Замечу в скобках, что Реформацию немецкие мыслители так не воспринимают, ведь лютеране склонны рассматривать ее как явление во многом консервативное, отчасти как возвращение к первоначальному христианству. Де-факто Реформация заложила основу для буржуазной революции, но хитрость протестантизма заключалась в том, что он пришел в овечьей шкуре квазиортодоксии, имитируя возвращения к первоосновам апостольского христианства. Протестанты не стали сразу ломать понятийную оболочку западного христианства, каким оно было на тот момент. Существует и такая точка зрения, что Реформация не могла отравляюще влиять на Германию, потому что Реформация – это плоть от плоти Германии, это ее суть, это ее дух, освободившийся из-под гнета папского Рима.)

Козеллик говорит, что если до эпохи Французской революции и начала влияния ее в Европе сама история понималась как некая нравоучительная дисциплина, то с этого момента история становится другой. Она уже не столько создает язык, сколько «создается языком, рвущимся в будущее». То есть Французская революция предписала проект будущего, образ будущего, которого раньше не было и который стал формировать в том числе и новые понятия. Козеллик – это уже не консервативный революционер, он уже прошел школу философии языка Хайдеггера и герменевтики Гадамера. И его пафос в отношении Французской революции утратил остроту, свойственную его предшественникам.

До XVIII века главное в понимании истории – «historia magistra vita est», то есть «история – учительница жизни» (латынь). Это собрание английских stories, историй, каких-то сюжетов, притч, примеров из жизни героев, которые имеют воспитательный эффект. Почему в XVIII веке понятие «история» вдруг обрело иной фундаментальный смысл? Козеллик считает, что понятие истории было выведено в ключевые ударные понятия в связи с тем, что тогда возобладала концепция перехода от варварства к культуре, от дикости – к цивилизации, то есть перехода к принципиально новой формации. И тут уже, можно сказать, рукой подать до идеи прогресса. Поэтому понятие истории превращается из набора того, что «продолжает воспитывать людей», в нечто целостное, в «становление всего сущего».

Обратимся к другим примерам (см. таблицу). До XVII–XVIII веков понятия, обозначающие сословия, отражают не столько их количественную характеристику, сколько их сущность, их качество. Скажем, дворянство. Это понятие до XVII века отражает сущность и статус аристократического сословия. Дворянство – это состояние, в котором находится, живет дворянин. Средневековая лексика в этом смысле бедна абстрактными понятиями. Дворянство – это конкретная сущность. Но начиная с XVIII века, особенно с конца XVIII века, происходит бум абстрактных понятий. Отныне дворянство, духовенство уже мыслятся, скорее, как некие коллективы, как некие собирательные числа, как количественные категории. То же касается буржуазии, третьего сословия и т. д.

Перелом, который произошел в эту эпоху, зафиксирован практически по всему кругу значимых социальных понятий. Козеллик приводит такой пример, как понятие «индивид», которое до XVIII века означало атом. Оно не означало то, что означает теперь. Или понятие «революция» – это мой коронный пример, я люблю его приводить. Понятие «революция», и это зафиксировано в трудах Джордано Бруно, означало круговращение небесных светил. То есть к новому понятию революции это имеет, мягко говоря, весьма отдаленное отношение. При этом английская «славная революция» по своему значению и ходу была ближе к старому пониманию этого термина («возвращение на круги своя»), чем, скажем, Французская революция. В своей книге «Природа русской экспансии» я подробно излагаю этот сюжет и показываю, что с точки зрения логики там произошло совершенно необъяснимое превращение. Впрочем, подобные вещи в истории понятий происходят нередко.

Возьмем понятие «культура». До XVIII века оно означало «возделывание земли». «Возделывание души» у Цицерона осталось неким эмбрионом, который существовал в течение многих столетий, и только в XVIII веке, благодаря деятельности просветителей, этот эмбрион принял участие в формировании более широкого и размытого понятия, которое мы сейчас имеем.

Понятие свобод до XVIII века обозначало специфические права высших классов. Например, «свободы» – это такое понятие, которое было связано со статусом дворян, священников или других сословий, пользовавшихся привилегиями, особыми льготами, возможностями и т. д. Начиная с XVIII века понятие «свобода» превращается в этом смысле в свою противоположность, то есть перестает быть сословным, перестает быть привязанным к конкретной группе людей, а поднимается как своего рода маяк, который светит всему обществу и требует наряду с отменой прежних привилегий эмансипации третьего сословия, то есть «всех остальных», до того не охваченных привилегиями. Понятие «либеральность» ранее означало принадлежность к числу свободных людей, щедрых, просвещенных и т. д., а после XVIII века оно уже была связано, так или иначе, с атомизацией, с тем, что человек обществу может быть противопоставлен.

Теперь о понятии «общество». До XVIII века под обществом преимущественно понимается «хорошее общество», то есть светское общество. Иногда, поскольку любое слово многозначно, под обществом понималось партнерство. Ну, например, общество пиратов, или общество торговцев, торговая компания и т. п. Именно в XVIII веке возникает проект, требующий каким-то образом назвать общенациональную общность, общенациональную группу, нацию, и рождается это понятие.

2. Язык как энергия. Феномен родного языка

Йохан Лео Вайсгербер ввел понятие «языковая картина мира». Энергийная концепция языка. Ребенок не естественным образом формирует, а принужден формировать более высокие слои сознания через родной язык. Маугли при наличии человеческого мозга не обладает мышлением человека даже в отдаленной степени. Согласно Вайсгерберу, только родной язык («язык няни») делает мышление возможным. Понятие «родной язык» снимает вопрос о недостаточности языка как этнокультурного идентификатора.

Лингвистика последние сто пятьдесят лет развивалась в борьбе двух основных тенденций. Первая – это линия на самодостаточность языка, линия Фердинанда де Соссюра, строящаяся на том, что язык – это автономная система, функционирующая по собственным законам. В XX веке эта линия многими языковедами была доведена до абсурда. Вторая – линия Вильгельма Гумбольдта. Ее поддерживали наши отечественные лингвисты Шахматов, Потебня, Щерба и другие. В отличие от Соссюра и, скажем, Блумфилда сторонники второй линии исходили из того, что первично мышление или сознание, и именно оно определяет язык.

Вайсгербер в этом смысле стоит где-то посередине. Он полагает, что мышление действительно очень значимо, но при этом он наносит реалистам, тем, кто считает, что язык обозначает реальные вещи, некую пощечину. Вайсгербер ставит их на место, убедительно