Книга Николай I - Дмитрий Олейников

Детские покои находились на четвёртом этаже. Спальня Николая — как раз над спальней императора Павла. К ней и дальше спускалась витая чёрная лестница, та самая лестница, по которой в ночь на 11 марта 1801 года в покои Павла поднимались его убийцы…

Для Николая конец этой ночи был словно продолжением смутного сна. Он не слышал, как неподалёку от дворца с громким шумом и карканьем сорвались с деревьев встревоженные вороны и галки; как поднялся шум от вошедших во дворец заговорщиков; не слышал, как бежали по коридорам лакеи с криками: «Караул! Императора убивают!»

Уже когда трагедия свершилась, дети были разбужены воспитательницей Ливен, одеты, отведены к матери и отправлены в Зимний дворец. По дороге Николай отметил, что вокруг слишком много караулов и что собрался почти весь Семёновский полк «в каком-то небрежном виде». О смерти отца детям ничего не сказали. Николай запомнил только, что «матушка лежала в глубине комнаты, когда вошёл император Александр в сопровождении Константина и князя Николая Ивановича Салтыкова; он бросился перед матушкой на колени». Последнее, что запомнилось в этот день Николаю, как Александр разрыдался, и прежде чем детей увели в их старые комнаты, к забытым при переезде в Михайловский деревянным лошадкам, Мария Фёдоровна объявила старшему сыну, отныне императору: «Теперь ты их отец!»[13]

Глава вторая.
«РОМАНОВ-ТРЕТИЙ»

Осенью 1801 года у дружной троицы младших Павловичей появилась новая игра — «в коронацию». Великая княжна Анна представляла императрицу, Николай — императора. Дети навешивали на себя все «куски материи и платья, которые только можно было достать на половине великой княжны», украшали наряды крупными стеклянными «бриллиантами», снятыми с низко свисавших по моде того времени люстр, и раз за разом повторяли поразившее их торжество. Возможно, последнее коронационное торжество в России: император Александр тогда ещё не оставил своих юношеских надежд «даровать России свободу», конституцию, представительное правление — и упразднить самодержавие.

Парадоксальным образом республиканец Лагарп увещевал монарха Александра Первого, своего бывшего воспитанника: «Во имя Вашего народа, Государь, сохраните в неприкосновенности возложенную на Вас власть, которою Вы желаете воспользоваться только для его величайшего блага. Не дайте себя сбить с пути истинного из-за того отвращения, которое внушает Вам неограниченная власть. Имейте мужество сохранить её всецело и нераздельно до того момента, когда под Вашим руководством будут завершены необходимые работы…»[14]

Быть может, мечты о республиканском будущем империи освобождали Александра от забот о воспитании вероятных наследников. Он как-то признался сестре Анне, что «полностью устранился от воспитания братьев, предоставив эту заботу своей матушке»[15]. Документально отмечено, что в первые три года царствования Александр намеренно виделся со своим крестником Николаем только один раз (28 октября 1803 года).

Именно в те годы, когда Россия переживала либеральные восторги «дней Александровых прекрасного начала», для Николая пришла пора расставания с безмятежной вольностью раннего детства. Канифасное детское платье сменилось зелёным, толстого сукна, измаиловским мундиром, весёлые игры под добродушным присмотром бонны уступили место строгой, подтянутой поре учения. От няни-львицы Николая отучали постепенно, но неуклонно: сокращали время общения, рассказывали, что видели во сне, как няня уезжает, — и мальчик плакал, говоря, что этого не хочет. «Её объятия и её ласки были для него убежищем от холодной методичности и несносного формализма воспитателей, были вознаграждением за ту скуку и систематическую мелочность, с которой они следили за его поступками и словами»[16].

Однажды, в майский день 1803 года, когда настало время переезда двора в Павловск, няня не пришла совсем. Семилетний мальчик украдкой смахивал слёзы и тщательно выписывал карандашом, а потом обводил чернилами: «Любезная моя нянюшка, жаль, что Вы не приехали. Приезжайте повидаться со мной, прошу Вас»[17].

Однако контракт мисс Лайон закончился. В июне 1803 года она вышла замуж. Тогда же был освобождён от своих обязанностей весь женский персонал из окружения великого князя, а предводительствовавшая им генеральша Адлерберг заняла пост начальницы Смольного института благородных девиц. Из всех женщин осталась рядом только матушка, императрица Мария Фёдоровна. Да и то не очень-то и рядом: непосредственным воспитанием и обучением Николая занялись «кавалеры» во главе с генералом Матвеем Ламздорфом. Для Марии Фёдоровны генерал был «сердечно любимым папа», и она доверяла ему всецело. Генерал же, хотя и рапортовал матушке в непременных письменных отчётах, что Николай и Михаил его любят и даже скучают при разлуке, стал для детей воплощением жёсткости и бессердечности. «Граф Ламздорф мог вселить в нас одно чувство — страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий…»[18] — признавался позже Николай Павлович.

Происходило это оттого, что в представлении генерала-педагога воспитание заключалось в своего рода дрессировке подопечных при помощи всевозможных запретов, ограничений и наказаний. Умение отыскивать и развивать положительные задатки требовало куда большего педагогического мастерства. Но Ламздорфу, похоже, не удавались даже простые воспитательные увещевания. Как-то он расфилософствовался, попробовал провести с Николаем беседу о «быстроте, с которой пролетает время», о том, что «нельзя терять ни минуты», о положении великого князя, о том, «что он должен дать государству и что ждут от него» — распалился, увлёкся собственным полётом мысли… А «объект воспитания» послушал-послушал и предложил полюбоваться в окно на дым, выходивший из трубы[19].

Оставался арсенал проверенных временем средств: великого князя били. Розгами, шомполами, линейками, тростью. Случалось, что разгневанный Ламздорф подкреплял свою брань щипками или даже «хватал мальчика за грудь или за воротник и ударял об стенку так, что тот почти лишался чувств»[20]. Это было дозволено «свыше»: Мария Фёдоровна не видела в физическом воздействии на детей чего-то неправильного или исключительного. К тому же нельзя сказать, что наказания доставались примерному и покладистому ребёнку. Напротив, сам Николай признавал, что его «часто и… не без причины обвиняли в лености и рассеянности» и что нередко Ламздорф наказывал воспитанника «тростником весьма больно среди самых уроков»[21]. Шла борьба двух воль: юного великого князя и стареющего генерала. Журналы кавалеров пестрят жалобами на то, что Николай «во все свои движения вносит слишком много несдержанности (trop de violence)», что «в своих играх он почти постоянно кончает тем, что причиняет боль себе или другим», что ему свойственна «страсть кривляться и гримасничать», «что он нисколько не способен ни к малейшему проявлению снисходительности». «Вспыльчивость и строптивость Николая Павловича проявлялись обыкновенно в случаях, когда что-нибудь или кто-нибудь его сердили; что бы с ним ни случалось, падал ли он, или ушибался, или считал свои желания неисполненными, а себя обиженным, он тотчас же произносил бранные слова, рубил своим топориком барабан, игрушки, ломал их, бил палкой или чем попало товарищей игр своих, несмотря на то, что очень любил их, а к младшему брату был страстно привязан»[22].