Книга Николай I - Дмитрий Олейников

— Не похож!

— На кого?

Белый мраморный бюст классического героя. Строгий античный профиль императора обращен к окну Гатчинского дворца. Где-то там, на просторном плацу, стоит, словно принимает парад, бронзовый император Павел I.

— Николай Павлович на отца не похож…

Пожимаю плечами, но в музейном зале, где соседствуют портреты императоров, императриц, членов императорских фамилий, слышу снова:

— Нет, не похож… Приглядитесь.

Как не приглядеться? Родственное сходство между Петром III и его сыном Павлом Петровичем — по крайней мере на портретах — очевидно. Старшие сыновья Павла — тоже несомненное продолжение царственного рода. Вот камея с изображением старших детей Павла: в 1790 году её вырезала лично императрица Мария Фёдоровна! У всех угадывается курносый «павловский профиль»: Александр, Константин, Александра, Елена, Мария, Екатерина…

Но Николай?..

Кажется, ничего от Павла. Тот, даже по признанию лояльных придворных, — «уродлив», этот, даже по признанию весьма критичных публицистов вроде злокозненного маркиза де Кюстина, — первый красавец. Тот курнос, у этого «красивые, величественные, почти античные черты лица» (В. В. Стасов). Тот «мал ростом», этот — под два метра (и дети, и внуки будут высокими: «николаевская порода»). Тот спрячется от заговорщиков за каминным экраном, этот — выедет верхом под пули на мятежную площадь…

На Павла не похож. А на кого похож?

Сохранившиеся на этот счёт сведения основываются на устных преданиях, создающих, впрочем, устойчивую традицию. От поэта-партизана Дениса Давыдова до публициста и издателя Алексея Суворина, через весь XIX век: «Император Павел Первый прекрасно знал, что его третий сын Николай был прижит Марией Фёдоровной от гоф-фурьера Бабкина, на которого был похож, как две капли воды…»; «Павел Первый собирался заключить свою жену в монастырь и объявить Николая Павловича и Михаила Павловича незаконными». Суворин был уверен, что об этом знал император Николай II, который сам «читал Панчулидзеву все бумаги…»[1].

Бумаги были наверняка секретные, но одно из свидетельств, похоже, дожило до суда любопытных потомков: копия старинного письма была опубликована в журнале «Былое» в 1925 году.

Если публикации доверять, то получается, что 15 апреля 1800 года император Павел, доведённый до отчаяния враждебностью окружения, разоткровенничался с одним из своих приближённых, графом Фёдором Растопчиным:

«Вам, как одному из немногих, которому я абсолютно доверяю, с горечью признаюсь, что холодное, официальное отношение ко мне цесаревича Александра меня угнетает… Тем более это грустно, что Александр, Константин и Александра мои кровные дети. Прочие же? Бог весть! Мудрено покончив с женщиной всё общее в жизни, иметь ещё от неё детей. В горячности моей я начертал манифест "О признании сына моего Николая незаконным", но Безбородко умолил меня не оглашать его. Всё же Николая я мыслю отправить в Вюртемберг "к дядям", с глаз моих: гоф-фурьерский ублюдок не должен быть в роли российского великого князя! Но Безбородко и Обольянинов правы: ничто нельзя изменять в тайной жизни царей, раз так определил Всевышний.

Дражайший граф, письмо это должно остаться между нами. Натура требует исповеди, а от этого становится легче и жить, и царствовать. Пребываю к вам благосклонный Павел»[2].

Несмотря на уговоры первых лиц империи (канцлера Александра Андреевича Безбородко, генерал-прокурора Петра Хрисанфовича Обольянинова), Павел, видимо, всё-таки решил исполнить свою угрозу относительно младших сыновей. Об этом сохранилась запись Дениса Давыдова:

«Граф Растопчин был человек замечательный во многих отношениях… Получив однажды письмо Павла, который приказывал ему объявить великих князей Николая и Михаила Павловичей незаконнорожденными, он, между прочим, писал ему: "Вы властны приказывать, но я обязан Вам сказать, что, если это будет приведено в исполнение, в России не достанет грязи, чтобы скрыть под нею красноту щёк ваших". Государь приписал в этом письме: "Вы ужасны, но справедливы".

Эти любопытные письма были поднесены Николаю Павловичу, через графа Бенкендорфа, бестолковым и ничтожным сыном графа»[3].

Тревога венценосца привносит особый смысл в чуть ли не единственный дошедший до нас диалог между Павлом и совсем юным Николаем Павловичем.

— Отчего, — поинтересовался великий князь, — императора называют Павлом Первым?

— Потому что не было другого государя, который носил бы это имя до меня, — объяснил император.

— Тогда, — отреагировал Николай, — меня будут называть Николаем Первым!

— Если ты ещё вступишь на престол, — довольно жёстко ответил Павел, потом в раздумьях взглянул на Николая и удалился из комнат…

Все сохранившиеся свидетельства, хотя и оставлены в записках и дневниках, основаны на устных преданиях. Письмо Павла к Ростопчину вынырнуло было из небытия в начале XX века — но снова в небытие вернулось. Оригинал, если верить публикаторам, сгорел в 1918 году во время пожара; ни опубликованная в журнале «Былое» в 1925 году копия, ни даже копия с копии не сохранились. Осталось только «тёмное, ничем не доказанное и ничем не опровергнутое предание»[4].

Документы молчат, говорят картины и скульптуры. И в наше время нет-нет да и прошелестит в музейном зале, между портретами Павла и Николая: «Нет, не похож…»

Как бы то ни было, государыня Екатерина не испытывала подобных сомнений. Сам Николай позже искренне полагал, что его рождение — рождение долгожданного третьего внука—«было последним счастливым событием, ею испытанным». Ещё во время беременности невестки, Марии Фёдоровны, императрицу умиляли грубоватые шутки её второго внука Константина (мол, «за всю жизнь ещё не видывал такого живота; там хватит места на четверых»[5]), а само рождение мальчика, да такого крупного, было встречено ею возгласом: «Экий богатырь!»