Книга Главная роль 6 - Павел Смолин

понадобилось бы — ушли бы сразу, как ветром унесенные. Тяжело последние дни слугам дались, железобетонная выучка трещину дала.

Александр своим видом вызвал у меня паническую мысль «что я вообще пытаюсь сделать? Это же не жилец!». Бледно-желтая кожа покрыта потом и обтягивает кости черепа, подергивается от смутных видений лихорадочного полусна-полуобморока, потрескавшиеся губы жадно, порывисто, но очень скудно глотали воздух.

— Приступаем, — велел я щупающему Высочайший пульс Боткину, сняв камзол и принявшись закатывать рукав левой руки до самого плеча.

— Спаси и сохрани, — перекрестился лейб-медик и достал из саквояжа систему для переливания крови с ручным приводом — самый совершенный образец из всех имеющихся в нашем распоряжении.

Я подтащил кресло поближе, уселся. Боткин тем временем зафиксировал руку Императора в петле, которыми пришлось оснастить кровать, чтобы мечущийся Александр не навредил себе — это в последние дни у него сил двигаться не осталось. Рукав ночной рубахи подняли, и доктор обработал мне и царю сгибы рук спиртом. Многоопытная рука без труда направила иглу в мою вену, столь же безошибочно воткнула второй конец системы в руку царя, не забыв ее зафиксировать, доктор закусил губу и принялся крутить рукоять.

— Уверен, происходящее более чем попадает под критерии врачебной тайны, — на всякий случай заявил я.

— Безусловно, Георгий Александрович, — не отвлекаясь от дела ответил Сергей Петрович.

Крови мне не жаль — если покажет свою эффективность, я бы ее «сцеживал» раз в несколько дней и отдавал неизлечимо больным. Но их же много, на всех не напасешься, а градус сатанизма в этой процедуре разглядят такой, что… Ладно, может и не получится ничего, а я уже думаю, как разгребать последствия «опыта».

Минута, другая, третья. Стрелка считающего объем перелитой крови датчика достигла ста миллилитров, потом — двухсот, доктор начал прятать от меня глаза, стыдясь провала «опыта». Давай, ты же царь! Ты же Помазанник! Неужели хочешь уйти вот так, проиграв долгой и тяжелой болезни, жалко развалившись на пропотевшей, скомканной кровати?

На трехстах пятидесяти миллилитрах веки Императора задрожали, а дыхание выровнялось. На четырехстах он открыл глаза, проморгался и нашел нас вполне осознанным взглядом:

— Что?.. — выдохнули губы, и царь закашлялся.

Дальше он подергал рукой, и я попросил:

— Подождите немного, папа́, дайте доктору закончить.

Спокойный, деловитый тон сработал — Император перестал дергаться, с живым интересом на лице глядя на работу системы. Пятьсот. Хватит, пожалуй — мне не жалко, и даже голова от кровопотери не кружится, но лицо царя прямо на глазах обретает румянец, а кожа — упругость. Ууу, какое лицо у доктора Боткина вдохновленное! Крестится свободной рукой, и я снова завидую способности смотреть на меня вот так. Что ж, без ложной скромности должен признать — делай я свою работу дурно, таких взглядов бы не удостоился.

— Систему сжечь, — велел я к огромному, прорвавшемуся сквозь вернувшуюся было профессиональную маску недовольству доктора велел я.

Понимаю желание вытрясти из трубок каждую капельку и как следует поглазеть на них в микроскоп и подсадить к всяческим бактериям. Доктор человек экстра-надежности (а каким еще должен быть человек, который видит самые потаенные августейшие места и принимает роды?), но такую деликатную субстанцию доверять нельзя никому.

— Объяснись, — в свою очередь велел Император.

Запросто.

— Вы умирали, и я велел доктору перелить вам моей крови. Помогло, но не знаю, насколько хорошо.

Александр почухал подбородок, и я скопировал жест. Далее он поерзал, и я поерзал вслед за ним с поправкой на позу. Причина проста и логична — показать царю, что отныне мы связаны прочнее, чем когда бы то ни было. Боткин завороженно взирал на происходящее от горящего камина, пожиравшего оборудование.

Император заметил закономерность и приподнял правую руку. Изобразив усилие, я удержал свою на месте и покачал головой.

— Сергей Петрович, прошу вас покинуть нас ненадолго, — велел Александр.

Поклонившись, доктор покинул спальню, ожесточенно растирая лицо ладонями. Едва дверь закрылась, царь горько усмехнулся и с отвращением к себе выдохнул:

— Выходит, не свою я отныне жизнь живу, а у тебя подворовываю.

— Глупости, — улыбнулся я. — Крови в человеке пять литров, я отдал тебе половину литра. Она — восстановится, а отец — нет.

— Не шути со смертью! — страшными глазами, с не менее страшным оскалом прошипел на меня Император. — Господь срок отмеряет, и не тебе с ним спорить!

— Не с ним, но от его имени, — поправил я.

— Чужое-то мне зачем? — всхлипнул царь, откинувшись на пропотевшую подушку и мокрыми глазами уставившись в потолок. — От своего-то устал мочи нет! Каково мне вот так, — окинул рукой искалеченное вместилище. — Подумал? Шевелиться не могу, дышать полной грудью не могу, даже посрать не могу сам! Отпусти меня, Гриша, не мучай.

Совесть отвесила мне оглушительную оплеуху, в голове всплыли сотни фильмов о том, что если пытаться обмануть смерть, никогда ничего хорошего не выходит.

— Прости, старый медведь, — опустил я глаза. — Прошу тебя — позволь попрятаться в твоей тени еще немного.

Александр шумно сглотнул, закрыл глаза запястьем и тихо заплакал.

* * *

Филера Федьку с того памятного вечера, когда он имел честь лично доложить полковнику Курпатову об опасном разговоре Гинцбурга с его зятем словно стремительный водоворот затянул. Сначала — двухмесячная подготовка в Москве с зачислением в «Избу», затем, со ста рублями в кармане и адресом, на корабль до Америки. Там Федька прожил три месяца, если не считать время в пути — как и было велено, он прибыл в глухомань: штат Мэн. Там Федьке сделали документы американского гражданина, поддельные рекомендательные письма, и пристроили в дом местного мэра слугой. Совсем не тот уровень сервиса, что дома или в Европе, но научиться себя правильно вести и потренировать акцент Федор смог.

И только-только вдруг обретший зарубежную карьеру филёр уверился в своей пожизненной командировке и начал подбивать клинья к налившейся аки яблочко, доставляющей по утрам молоко дочери фермера Джона, как ему было велено отдать господину мэру письмо от несуществующей тетушки, которая-де на последнем издыхании и хочет завещать единственному племяннику рухлядь на окраинах Лондона.

Погрустил мэр — слуга-то толковый, без него уже как без рук! — и отпустил Федю с пространным рекомендательным письмом и поразительно щедрой для американского чинуши премией. Новому назначению филёр был рад — кроме фермерских дочек в этой глухомани ничего интересного, то ли дело главный город планеты