Книга Двадцать четыре Насреддина - Автор Неизвестен

отличающую его, скажем, от немецкого Тилля Эйленшпигеля или индийского Бирбала. Цикл анекдотов о нем — отнюдь не конгломерат любых возможных рассказов о хитрецах, шутах, остроумцах, вообще не имеющий границ.

Но кто же тогда этот многоликий, многонациональный Насреддин и в каком смысле можно говорить о его индивидуальности? Ответить на этот вопрос непросто — куда сложнее, чем в том случае, когда мы имеем дело о любым конкретным национальным Насреддином.

Попробуем для начала хоть как-то распределить весь пестрый, противоречивый материал о нем.

4

Необходимость классификации сюжетов, распределения их по разделам для составителя была задана уже самим обилием материала — иначе в нем невозможно было бы ориентироваться. (В большинстве издававшихся сборников анекдоты о Насреддине не располагались в строгом порядке, но там было несравненно меньше текстов, не говоря уже об отсутствии множества национальных вариантов.) Сколько-нибудь разработанной классификации анекдотических текстов вообще не существует; соответствующие разделы в наиболее известных указателях сказочных сюжетов [см. 1, 2] далеко не покрывают всего разнообразия и обилия материала, который порой нелегко поддается описанию и классификации. Такой текст зачастую не имеет сюжета, состоит из одной-двух фраз, сводится к сентенции, острому словцу и т. п.[17].

Наиболее удобным в данном случае составителю показался тематический принцип классификации. Прежде всего были выделены разделы, формулирующие характер отношений Насреддина с другими персонажами: «Насреддин и его жена», «Насреддин и его дети», «Насреддин и торговцы», «Насреддин и воры», «Насреддин и обманщики (хитрецы)», «Насреддин и властители», «Насреддин и судьи», «Насреддин и священнослужители», «Насреддин и лекари» и т. д. (см. тематический указатель). Внутри таких разделов с особой наглядностью и полнотой раскрылась уже упоминавшаяся амбивалентность Насреддина. В частности, его роль бывает двойственной: он то покупатель, то сам торговец, то обворованный, то сам вор, то обманутый, то сам обманщик, то пациент, то сам лекарь и т. д. (при этом в каждой роли он то глуп, то умен, то хитрец, то простак[18]). Это отразилось в двойственности тематических заголовков: «Насреддин и торговцы (Насреддин-торговец)», «Насреддин и воры (Насреддин-вор)». Формулировка отношений героя с другими персонажами практически позволяет описать и разнообразные свойства его личности: «Насреддин и глупцы (Насреддин-глупец)», «Насреддин и острословы (Насреддин-острослов)» и т. д.

Уже это самое общее подразделение позволяет судить о поразительной разноликости героя, на которую указывали все исследователи, писавшие о нем[19]. Сравнение национальных вариантов каждого сюжета делает эту противоречивость еще более парадоксальной.

Вот несколько примеров. В греческом анекдоте «Превращения осла» (№ 365) хитрые воры крадут у Насреддина осла, уверив ходжу, что животное превратилось в человека. В узбекском варианте того же анекдота Насреддин сам крадет осла таким же образом [7, 12]. Вообще в разделе «Насреддин и воры (Насреддин-вор)» он в разных анекдотах одного и того же народа, как и в разных национальных версиях одного и того же анекдота (см., например, № 348 и комментарий к нему), оказывается то среди первых, то среди вторых (а иногда, будучи обворованным, сам потом обкрадывает вора).

В разделе о Насреддине и хитрецах (обманщиках, обидчиках) герой сплошь и рядом в сходных ситуациях оказывается то обманщиком, то обманутым. В хорватском анекдоте цыган обманывает ходжу угрозой «сделать то, чего никогда не делал» (№ 421), в сходном персидском Насреддин сам потребовал у крестьян еды: «А не то я сделаю то же, что в соседней деревне»; когда же его накормили, объяснил: «Если бы и вы отказали, я пошел бы дальше» [8, 143]. В других разделах он то правоверный священнослужитель, то насмешливый безбожник, то судья (иногда справедливый, иногда несправедливый), то сам предстает перед судом (иногда как истец, иногда как ответчик или свидетель). И т. д. и т. п.

Одну причину такой противоречивости образа мы уже указали: национальные симпатии рассказчика. Но рассказы о Насреддине складывались в течение веков не только у разных народов, но и в разной среде, они создавались разными людьми, которые приписывали популярному герою те или иные черты, приключения, слова в зависимости от социальных, религиозных и иных симпатий и антипатий. Это тоже источник противоречивости знаменитого ходжи (по опять же не единственный).

Указывая, что основная часть анекдотов о Насреддине возникла в среде городских и крестьянских низов (благодаря чему этот герой — прежде всего народный заступник, печальник народного горя), В. А. Гордлевский в комментарии к турецкому сборнику выделял анекдоты «искусственные», возникшие, например, в среде духовенства. Такое подразделение, одпако, бывает субъективно. Так, комментируя рассказ, где Насреддин обманывает слепцов, прозвенев перед их носом монетами и заставив их драться из-за несуществующих денег (см. № 403 и комментарий к нему; в нашем сборнике Насреддин обманывает не слепцов, а зрячих стражников, вариант о слепцах указан в комментарии), В. А. Гордлевский замечает: «Хотя этот анекдот сообщен двумя лицами, все же, очевидно, он нарушает сложившийся облик Насреддина как печальника народного горя» [5, с. 273].

Но плут или хитрец, обманывающий таким образом слепцов (ср. также № 327 и комментарий к нему), — традиционный персонаж именно народных рассказов (см. АА, 1577); точно такая же история рассказывается, например, о знаменитом герое немецких анекдотов Тилле Эйленшпигеле. Образ плута (или хитреца) вообще по природе своей многогранен; он предстает в разных ипостасях, и отделить «природное» (или «народное») от наносного, «искусственного» далеко не всегда возможно.

Герою знаменитого романа Леонида Соловьева это, правда, сдавалось проще. Однажды в чайхане он услышал, как шпион эмира умышленно рассказывает о нем самом, Насреддине, лживую историю, чтобы опорочить героя перед простым народом. Это история, помещенная в нашем сборнике под № 829, о том, как Насреддин, посланный к правителю крестьянами с просьбой избавить их от постоя слона, выпросил вместо этого еще и слониху. Такой клеветы герой не выдержал:

«— Ты лжешь! — вскричал Ходжа Насреддин — Ты лжешь, о бесстыдный... Ходжа Насреддин никогда и нигде еще не склонялся перед властелинами! Ты клевещешь на Ходжу Насреддина! А скажи-ка, сколько платит тебе эмир за поношение в чайханах Ходжи Насреддина!»[20].

Что ж, самому Насреддину легко распознать, где правда о нем, а где домысел. Ему бы и карты в руки! Но без его собственноличного свидетельства как решиться исключить из сборника хотя бы анекдот о слоне и множество аналогичных, чтобы «выровнять» образ и приблизить его к романному герою — безупречному заступнику народа и возмутителю спокойствия власть имущих?

Более того, всегда ли нужно «выравнивать»? Разве реальная жизнь, реальные люди, реальные ситуации бывают менее противоречивы? Разве один и тот же человек не может быть и вором и обворованным? И судьей и подсудимым? И лекарем и больным? Обманщиком и обманутым? Смелым в одном случае и трусливым