Книга Страсть новой Евы - Анджела Картер

Богочеловек, очень похожий – что неудивительно – на него самого, одетый в форму «зеленых беретов», указал на запад.

– Я пришел, – сообщил Полковник, – чтобы сеять не мир, а возмездие.

У него ломался голос. Такой вот Детский крестовый поход.

Он спросил меня, кто я такая и как связалась с извращенцем, которого застрелил сержант. Я ответила, что меня зовут Эва, а мужчина, кого они так беспощадно стерли с лица земли, был мне мужем. При этих словах накатила опустошающая тоска, и я разрыдалась. Полковник ужасно смутился и отправил помощника за салфетками, а мне сказал, чтобы я не плакала; однако не мог назвать ни единой причины, по которой плакать не следовало.

Дети сперва оробели, увидев рыдающую женщину, и в качестве утешения бросили мне несколько плиток шоколада, но когда я плакать не прекратила, чтобы избавиться от собственного смятения, закидали камнями. В конце концов меня снова запихнули в джип, и мы рванули на запад, оставив за собой в песочном кильватере прямой как стрела след. По дороге они распевали благочестивые песенки чистенькими дискантами, и, выплакав все слезы, я стала приходить в себя от того рокового сна, того ошеломительного, цепенящего провала в сознании, того любовного транса, что находится за скобками сути мироздания.

Я смотрела на этих детей мутным взором. И ничему не удивлялась.

Полковник носил часы с Микки Маусом и чистил зубы три раза в день, после каждого приема пищи. Ни чай, ни кофе он не пил, предпочитал кока-колу. За несмываемую уродливую татуировку несла ответственность экономка, убежденная евангелистка; она отвела ребенка за руку в салон и кормила конфетами, пока жужжала машинка. Ему еще предстояло расти; с годами черты учеников Христа неуловимо искривятся, приобретая овальную форму, характерную для Эль Греко, и вскоре изображение превратится в шарж. Впрочем, я думаю, вполне возможно, картина не успеет испортиться окончательно; он умрет раньше, так как ведет свой маленький отряд прямо в горнило гражданской войны.

В машине имелось радио. Полковник настроил его на благочестивую радиостанцию в Солт-Лейк-Сити, которая без конца транслировала Новый Завет, двадцать четыре часа в сутки. Когда они доходили до конца Откровения Святого Иоанна Богослова, то начинали заново, с первой книги Евангелия от Матфея. В известных местах, например, когда звучала Нагорная проповедь, к чтецу присоединялись все семьдесят пять солдат, декламируя в унисон; их красивые голоса тонули в реве джипов. Лица ребят, как у всех сирот, выражали беспомощность, зато глаза светились надеждой.

Ребристые колеса машин выворачивали зыбкую засушливую почву, пока не появились щербатые зубы скал, дав понять, что мы достигли края средоточия бесплодия, где остались покоиться нетленные останки Тристессы де Сент-Анж.

Скругленный горизонт накрыл нас сверху горами; за этим горным хребтом, по словам Полковника, раскинулась Калифорния, где шла Священная война с Черными, Мексиканцами, Краснокожими, Воинствующими Лесбиянками, Отъявленными Геями и далее по списку. Несчастное дитя, выросшее без матери, не вскормленное материнской грудью… Но какое мне дело до его планов, если Тристессы больше нет? Его нет, он умер, и его тело тлеет под неумолимым солнцем.

У подножия гор мы встали на привал. Ребятам требовалось хорошо выспаться перед тем, как штурмовать Южную Калифорнию. Они разожгли костер, чтобы ягуары держались поодаль, и расположились биваком, в списанных армейских палатках, которые воздвигли с усердием и рвением бойскаутов. Полковник спал один. Мне постелили мешок в кузове джипа; другого места для меня не нашлось. Выставили дозорного охранять костер.

Лежа в пушистом спальном мешке, я смотрела, как полная луна распределяет безучастные огни по взъерошенным скалам. Когда я вспомнила, что произошло, то из-за страданий не смогла уснуть. Я никогда не видела столь бездушной луны, такую боль не в силах нанести ни один нож. Ребенок на страже заклевал носом. Рядом послышалось шуршание и какая-то возня. Я решила, что внутрь забрался ягуар – и замерла, как цыганка на картине Анри Руссо; но это оказался не ягуар, а Полковник. Бедное дитя, он так испугался темноты, что пришел ко мне в поисках утешения, залез в спальный мешок и зарылся головой в грудь, где выплакал все свои страхи. Я гладила его колючую остриженную голову и как могла пыталась его успокоить; нарыдавшись, он заснул.

Рядом с затухающим костром на земле растянулся дозорный. Луна давно уже зашла. Идеально кромешная тьма окружила лагерь, тьма, на ощупь похожая на черную наждачку. Я могла сбежать, вернуться к могиле в песках, лечь сверху и зачахнуть от горя. Меня сильно впечатляла символичная красота этой идеи: умереть за любовь! Вот до какой степени я превратилась в человеческое, стремящееся на погибель воплощение Тристессы.

С этой мыслью я выбралась, стараясь не потревожить Полковника, из спального мешка, забрала из его палатки пистолет-пулемет и набила брезентовый мешок консервами из продовольственного склада в машине квартирмейстера. Однако едва я взяла в руку банку с солониной, как над головой раздался грандиозный взрыв.

Ночное небо, расколовшись надвое, излило на нас огонь. Я упала лицом вниз. С криками проснулись солдатики, и я слышала, как меня зовет Полковник: «Ева! Ева!» Мальчишки вылезали из спальных мешков и хватали оружие, однако целиться было не в кого, рана на небе затянулась, словно ничего и не произошло. Бедняжки беспомощно топтались на одном месте в темноте, толкая друг друга и сетуя. Нечаянно выстрелила чья-то винтовка. БА-БАХ! Дети захныкали; многие молились. Во время суматохи я подползла под джип, и пока мои ослепленные глаза не привыкли к темноте и я не стала различать смутные очертания, сидела там. Затем помчалась сквозь кавардак, сгорбившись под мешком с провизией.

– Огонь с небес! – закричал Полковник и снова меня позвал: – Ева! Где ты? Ева!

Я забралась в джип, включила зажигание и рванула вперед; Эва снова была в бегах.

Глава одиннадцатая

Эва снова в бегах, под небом, расщепленным неприродным огнем, вдалеке громыхает бомбежка – ночка жуткая. Я спешила туда, где был мой единственный дом, могила любимого, и признаки военных действий значили для меня гораздо меньше, чем память об одном поцелуе Тристессы; говорю вам, ничто, ничто не могло бы сравниться со следом его ноги, оставленным в пыли. Я изо всех сил выжимала педаль газа; песок вокруг меня пенился. Вперед, только вперед!.. Затем я заметила встречную кавалькаду огоньков, странствующий «клин», еще далеко, но на большой скорости идущий прямо на меня. Алое зарево сигнальной ракеты, как вспышка искусственной молнии, залило эту технологичную кавалерию и на мгновение страшно выбелило сотни священнослужительниц Кибелы, молчаливых, как птичья стая; матриархальные валькирии гнали на оттюнингованных пескокатах, отрезая подступы к любимому. Поеду вперед – однозначно попаду прямиком в руки Матери.

Должно быть, их привлекли звуки взрывов; они ехали, вооружившись гранатами, винтовками и пушками, чтобы присоединиться к гражданской войне в Калифорнии. Я оказалась меж двух огней. Однако страх перед Матерью был намного сильнее, чем желание умереть на могиле Тристессы; я резко, с визгом, развернулась на сто восемьдесят градусов, взметнув в воздух шлейф песка, и взяла курс на самое сердце этого салюта; как черт от ладана я удирала, приняв самостоятельное, как мне казалось, решение, мчалась по собственным горячим следам. Наверное, перестрелка с Детским крестовым походом подошла к концу; в любом случае я вскоре покинула пустыню, территорию солнца, метафизическую арену, то место, где я стала сама собой.