Книга Грачи улетели - Сергей Носов

Щукин, по правде сказать, умел бороться с разбуханием времени; ветеран сторожения, профессиональный дежурный, он знал цену труду на галерах бездействия, когда все, что он должен был делать, – это лишь быть; но ведь тогда он мог сачковать, а теперь надо взаправду терпеть, то есть хуже, чем вкалывать, ибо хуже, чем терпение, не бывает работы.

Щукин, чей опыт борьбы с вялотекущим временем был богат, сам, не выдержав, торопил: ну скорее ж, скорей. И сжимал зубы.

А что скорость? Скорость поезда была – сама по себе. Вне влияния на приближение сроков. Можно было сколько угодно торопить поезд – соразмерно разбуханию времени удлинялась, по-видимому, и дорога, так что скорость была ни при чем; хоть стой. Ожидание осложнялось невозможностью в этом сортире никаких вразумительных событий, кроме разве что ударов сердец и прихода на ум то Щукину, то Чибиреву одинаково злых пожеланий в адрес Тепина. Чибирев даже хотел пнуть ногой гада и с трудом удержался, чтобы не пнуть, иначе бы не удержался на месте.

Глядя в зеркало, он думал о трех грациях (ведь надо же о чем-нибудь думать). Да уж. Три грации. Ничего не попишешь.

Тем не менее остановка случилась – трудно сказать, к радости ли или к новым тревогам.

Человек со свистком не был кретином. Он видел, как в вагон воровато вошли трое с рюкзаками и сумками. Он привык верить своим глазам и, когда за проверкой билетов обойдя весь состав (всего-то четыре вагона), не обнаружил загадочных пассажиров, сразу же подумал о туалете. Однако человек со свистком не спешил стучать вопросительно в дверь. Он дождался остановки поезда и, безошибочно определив нужный нужник (из четырех имеющихся), подошел к туалету со стороны платформы. Дядя Тепа, озадаченный тем, что долго не едем, решил подбодрить деморализованных товарищей, – у него смешно получилось (еще подумал: вот ведь, скажут, русский язык перестал чувствовать…), получилось – негромко, по-дружески: “Скоро пронесет”, – имелось то в виду, что скоро состояние будет, когда можно будет сказать “пронесло”, “опасность позади”, – покосился на друзей – ни тени улыбки – лица у обоих мрачны, отвернулись от окна оба. Стекло, естественно, было матовым, непрозрачным, но черт Дядю Тепу попутал воспользоваться приоткрытостью верхней части окна (сверху створка была) – заглянул-выглянул: а на него с платформы глядит свистун!

Поезд задержался на четыре минуты. Пока дверь отворили, пока вытолкнулись… Редкие пассажиры провожали покидающих вагон безучастными взглядами. Контролер кричал на родном своем языке, словно рубил саблей. Изгнание из рая, подумал Чибирев, скрежетнув зубами. Машинист терпеливо ждал.

Когда уехал поезд, Щукина прорвало.

– Да что же это за мудозвонство такое? Ты зачем нас сюда заманил, чтобы издеваться над нами, да? Да кто ты такой, кто ты такой, чтобы нас использовать?.. Ты что воображаешь из себя? Ты чего – киник, что ли? Диоген, на хуй? В бочке ночуешь?.. Да ты хоть под мостом спи, хоть на скамейке ночуй, бомжуй сколько хочешь, объедками, блядь, питайся, но кто тебе разрешил над людьми издеваться? Ты же нас объебал, меня и его! Ты нам что обещал, сука? Ты куда нас заманивал? В сортир на колесах? Да ты знаешь, кто я? Я, по-твоему, кто? Да я, к твоему сведению, я… я… специалист, понял?.. Каких по всей Европе дай бог четверо сыщется! Я могу “Ундервуд” с закрытыми глазами разобрать и собрать! Да таких, как я, вообще больше нет. Я один. Я один в своем роде! Идиот!.. Какой идиот!.. Чтобы я… я!.. и так бы купился!.. Какой идиот!..

Дядя Тепа не возражал, ему было что сказать, но он не прерывал Щукина. Он смиренно слушал товарища с печально-кроткой улыбкой, словно съездить по харе себе предлагал: вдарь мне, Щука, и посильнее, может, легче будет тебе.

Щукин замолчал – так же внезапно, как и заговорил только что. Он уставился остекленелым взглядом в одну точку пространства, а именно – на колоду кругляшей, посредством системы лебедок подвешенную на столбе, дабы электрический провод был должным порядком натянут. Дядя Тепа помнил, что в России иной принцип натяжки. И что Щукин любит всякие механизмы.

– Я не бомж. И на лавры Диогена не претендую. При чем тут Диоген? У меня комната, мне есть где жить. В двенадцать часов каждый день мне привозят обед. В целом у меня нет противоречий с данной системой. Лишь по частным вопросам… типа контроля. К тому же я здесь уважаем.

Чибирев понуро побрел по перрону. Он зачем-то заглянул в урну. Урна была наполнена использованными билетами. Чибирев достал один, стал рассматривать. Вчерашний билет до этой долбаной станции. Прокомпостированный. Идея: набрать побольше использованных билетов, рассовать их по карманам и в роковую минуту начать доставать по одному: тот или не тот? – пусть контролер сам решает, пусть видит, что перед ним не идейные зайцы, а недотепы, попавшие в трудное положение.

Дяде Тепе чибиревская идея страшно понравилась. Темпы адаптации Чибирева его восхитили. Вот: у человека не опускаются руки. Такие и выживают. Он поспешил к урне и набил карманы билетами. Странно, что не додумался сам до такой стратегии поведения.

Дядя Тепа подумал, что если спектакль с демонстрацией старых билетов затянется, будет шанс проскочить хотя бы одну станцию.

Шанс был, но не реализовался. Хотя в остальном все было пристойно. Контролер попался пожилой, с одутловатым лицом, украшенным бакенбардами. Дядя Тепа сразу же достал из кармана комок билетов – контролер, сохраняя терпение, возвращал Дяде Тепе один за другим. “Найн, найн”, – говорил проверяющий ровным спокойным голосом, совсем не раздражаясь даже. Даже на то, что все билеты были прокомпостированы. А Дядя Тепа все доставал и доставал новые билеты. Чибирев тоже достал парочку. Щукин в представлении не участвовал, он с брезгливой усмешкой уставился на сумку, полную мухобоек, и был недвижим. “Найн, найн”, – повторял контролер. Он говорил еще что-то на своем местном наречии, возможно, пытался объяснить этим в общем-то симпатичным остолопам, что хранить старые билеты не обязательно, а если в том есть какая-либо необходимость (может, оплачивает эмиграционная служба?), следует старые, использованные билеты, хранить отдельно от свежих, действительных в данный момент и на данном пути. Доброжелательство не оставляло контролера. Впрочем, по мере приближения к станции все явственнее в его голосе звучали стальные ноты. Остановка. Дальше нельзя. Ему неприятно выносить суровый вердикт – как человек он хорошо понимает, что дело имеет с честными пассажирами, но есть закон, который нельзя нарушать: любой, кто не предъявляет билет, обязан прекратить движение.

Да, да, они его понимают, они уважают законы, ничего не поделаешь, надо идти. Ну не нашли, ну много карманов. Кто ж виноват, что голова дырявая. Они идут с вещами на выход и говорят ему даже “данке”, а он, с улыбкой, исполненной искреннего сочувствия, провожает их до платформы. Прощаются как друзья.

– Видите, как хорошо, – сказал Дядя Тепа, удобно располагаясь на скамейке. – Третья остановка – и ничего.

– Тебя убить мало, – проговорил Щукин.

– Мы не одни такие. Ничего особенного не происходит. Здесь один берендеем записан, он точно так же катается. Каждое воскресенье – на рынок. Его контролеры в лицо знают. Он продает овощные ножи для праздничного оформления стола.