Книга Медленная проза - Сергей Костырко

– Сегодня, – говорит Лена, – когда интеллигенцию предали все и она сама себя предала, остается только бороться. Я имею в виду творческую интеллигенцию. Сегодня необходимо са-мо-сто-я-ни-е.

Я чувствую, как напрягает Лену происходящее за соседним столиком: там две вызывающе молоденькие и по-вечернему ярко одетые девушки, с ними два парня – бугай в черном переливающемся костюме и бледно-розовой рубахе, на его красном и простодушном сейчас лице истома блаженства. И второй – худощавый, в белом с закатанными рукавами пиджаке, с худым, подвижным, загорелым лицом, хищно светят его глаза и зубы. Но самая выразительная – фигура третьего мужчины: пятидесятилетний кавказский джентльмен в строгом костюме с золотой заколкой на галстуке, с прямой спиной, гордо посаженной головой, с царственным жестом, которым подзывает он официанта. Но как бы он ни старался – что-то несчастное, сморенное, жалкенькое проскакивает то во взгляде, то в жесте, с которым он согласно кивает шуткам расшалившихся и особо не замечающих его случайных друзей и собутыльников – слишком видно, что все его силы сейчас уходят на то, чтобы держать лицо перед этим очередным ударом судьбы. Судя по роскошной сервировке и вполне равнодушной сердечности, с которой обращаются с ним девицы – ударе тяжком, ударе ниже пояса, в буквальном почти смысле слова. Но – держится! Можно только восхититься. А ребятами – любоваться. Девушки хороши. И не только молодостью, торчащими сосками, длинными ногами из-под коротких юбочек, греховным хмелем в глазах. Но и молодой дерзостью – плевать им на все. На столе опорожненная до половины бутылка коньяка и пустая из-под шампанского – сейчас официант открывает для девиц вторую. А некоторая их помятость – всклокоченные волосы, припухшие губы – не мешает. Напротив.

– Нет, мне даже нравится наше время, – Лена сбрасывает пепел сигареты в подставленную официантом чистую пепельницу. – В нем отрытая трагедийность. Русская культура всегда жила в предчувствии этого апокалипсиса, – помните звук лопнувшей струны у Чехова в «Чайке»?

Во-первых, не в «Чайке», а в «Вишневом саде». А во-вторых…. Господи, да мне-то какое дело до русской интеллигенции и ее противостояний, вдруг думаю я. Если честно, то мне бы сейчас хотелось быть вот этим мальчиком, мечтающим о роликовых коньках. Или – пустой коробкой из-под книг, освобожденно колыхать картонными стенками на сквознячке. Или хотя бы вот этим жаждущим опохмелки мужичком: подниматься по крутой загаженной лестнице на пятый этаж выветренной блочной многоэтажки к Кольке, уже вворачивающему штопор в светло-коричневую плоть пробки с отпечатанным на ней контуром виноградной кисти; подниматься к легкости, которая наступит после тупой ломоты в плечах и груди, после выступивших на глазах слез, когда, уже стоя у открытого окна с видом на крыши, кипарисы и море, я медленно выцежу свой первый стакан нектара, благоухающего растворенным в винограде солнцем, музыкой и женским смехом.

– Да, да, – говорила Лена, – они доигрались, все эти ваши Шолоховы и Любимовы. Когда я услышала по телевизору, как Любимов и Ярмольник сказали: пусть будет, что будет, а мы поедем пить шампанское, а в Останкино уже лилась кровь, я поняла: русская интеллигенция кончилась в августе 91-го года. Тогда она последний раз выложилась. И для кого, спрашивается?

Гражданский пафос очень идет Лене – плечики развернуты, лицо пышет, взгляд блистает, дымится в руке полузабытая сигаретка. На нее сейчас засмотрелись двое проходящих по набережной парней.

А за соседним столиком – Володя тоже скосил туда глаз – парень в белом пиджаке с закатанными рукавами стоя произносит тост:

– Господа, предлагаю выпить за красоту наших дам. Всегда считается, что женщина прекрасна в вечернем полумраке и белых легких одеждах. Но если б кто видел их так, как вижу их сейчас я. Как прекрасны они на этом солнце, кто б мог видеть, кто б мог оценить. И, как говорится, кто вернет мне это мгновение? Выпьем за то, что мы все еще в этом мгновении!

– Ну, – глядя на нас с Володей почти торжествующе, сказала Лена, – может, мы все-таки пойдем отсюда, а? Или нравится запах конюшни.

– Ха, – пыхнул Володя, – так это ты нас сюда привела.

Грузин с тоской смотрел на нас, уходящих, и я кивнул

ему на прощанье – он снисходительно (молодец, мужик!) наклонил в ответ голову.

Мы вышли на набережную. Действие кампари кончалось. Мы стояли у парапета и смотрели, как разворачивается в бухте огромный белый круизник.

– Феллини. «Амаркорд», – умиротворенно сказала Лена.

– Да, – отозвался чему-то своему Володя.

– А что вы сегодня вечером делаете? – обратилась Лена ко мне. – Мы тут познакомились с местными художниками, вечером приглашены в мастерскую. Если хотите…

– Увы, сегодняшний вечер у меня занят.

– Жаль. Но… по утрам мы всегда на пляже, появится желание, присоединяйтесь.

Желания у меня не появилось.

Следующие дни я провел в одиночестве. Лежал под навесом на дальнем пляжике и пытался вчувствоваться в эталонно-крымский пейзаж.

Глубокое синее небо.

Бухта и порт в полуденном свечении.

Темное море.

Зеленые, а вдали голубоватые горы, как бы распахивающие небо.

А также черные кипарисы и могучие крымские сосны на ленивом изгибе набережной. Цветов и оттенков не перебрать.

Пейзаж, составленный из всего этого, волновал меня. Но как-то издали. Извне. В себя не впускал.

Томит эта красота тоской. И… стыдом?

Да. Очень похоже. Стыдом.

Как будто Крым запомнил меня тем, каким я впервые приезжал сюда – молодым, голодным, с холодком счастливого предчувствия жизни… Так все последующие годы (десятилетия уже) и просмаковал это предчувствие, саму жизнь отодвигая на потом.

Но и в горестно-торжественном проживании этой мысли была та же лажа, что и в ресторанной загородочке, где Лена оплакивала судьбу русской интеллигенции. Полная лажа. И тем не менее, только впадая в такую лажу – никуда не денешься, – ты и способен дотянуться до себя.

«Было время, – выстукивал я вечером на машинке, – когда ты завидовал даже вот этим, торжественно вышагивающим по набережной, забывающим про все и вся над картами, а потом, как бы очнувшись, с наслаждением ухающим в воду, а потом опускающим мокрое тело в горячий песок, откупоривающим бутылки с крымским портвейном, вытирающим с подбородка сок жареной курицы. Вот кто полон жизнью! Как мучил ты себя, пытаясь дотянуться до их простодушия в отношениях с бытием. А потом махнул рукой. Ты всегда будешь вот таким – ломучим, неестественным, неврастеничным, позирующим даже перед самим собой. И хрен с ним! Какой есть».

Видел как-то утром на набережной Володю с Леной. Он – стройный, моложавый, подтянутый и энергичный, с пачкой газет. Она – с корзинкой, в коротеньких шортах, бледно-синей маечке, в кепочке – изящная, стремительная. Кадр из французского кино семидесятых. Я тормознул возле книжного развала и минут пять изучал обложки, пока они не скрылись в толпе.