Книга Медленная проза - Сергей Костырко

Два дня никого потом с сопки и никого из села на сопку не пускали. Чекисты всё на корейца наседали, а тот талдычил одно и то же: «Бандита стрелял начальника – моя стрелял бандита» («бедный кореец», – усмехнулся дед). Через два дня Ивана и второго охранника отпустили домой – они в се-таки служивыми были людьми, красноармейцами из местной части, а приемщика и двух корейцев-охотников увезли. Из оконной рамы за спиной приемщика две пули выковыряли, третья стекло пробила. Деньги в сейфе приемщика остались нетронутыми. Что и как собирался делать Софронов, можно было только предполагать. Софронов не мог не знать, что в конторе два охранника и что там могли случиться и еще какие-то люди. Зачем тогда пошел, тем более что напарник в последний момент отказался идти? У двоих еще могло выйти, но – не у одного. А может, он рассчитывал на свою грозную славу, рассчитывал, уверен был, что на самого Софронова рука ни у кого не поднимется?

Ну а потом вышло постановление крайисполкома считать Софронова героем, погибшим от бандитской пули, а Рудаковскую сопку переименовать в сопку Софронова. Так и осталось.

Дед рассказывал все это как бы спокойно, в голосе не было ни удивления, ни гнева: а что с них взять? – власть! И какой еще может быть история этой власти, какой может быть ее слава и ее память?

Дед не просвещал. Не объяснял. Он просто давал нужную справку, будучи уверенным, что его слушателю не надо объяснять природу этой «власти». Потому что объяснить, что такое «власти», на самом деле очень трудно. «Власти» – это не обязательно те неведомые, кого присылают откуда-то сверху, «власть», которую дед имел в виду, сидит в людях и «не-властных». Слишком хорошо знал дед своих односельчан, когда-то выселивших его с семьей из собственного дома, на двадцать лет пустивших по углам и баракам.

«Власть» – это такая же данность, как и дождь или мороз. Опасно не знать и не понимать ее природу. Но и слишком зависеть от нее унизительно. Нужно просто принимать меры. Человек должен научиться жить, не завися от власти. И не тратить больше на нее сил. Много чести для них.

Примерно так распаковал я интонацию дедова рассказа.

Сам дед знал, как жить, не завися от «власти», как держать дистанцию, позволяющую соблюдать собственное достоинство. В 1979 году дед, уже почти двадцать лет числясь пенсионером, еще работал. По договору с «магазином на шоссейке» сбивал развалившиеся ящики, чинил крыльцо, красил подсобку, менял стекла в рамах и т. д. И торговал. Перед магазином под двумя тополями был сбит (кстати, дедом же и сбит) длинный прилавок и скамеечка за ним. Прилавок этот был и его рабочими местом. Я наблюдал, как бабушка собирала деда на работу – привычно укладывала в его вечную клеенчатую черную сумочку пучки свежего лука, прошлогоднюю свеклу и морковку из погреба, яйца, сложенные в литровую банку, чтоб не подавились. Всего понемногу. Весной дед торговал зеленью – лук, укроп, редиска, потом вишня, потом вареная кукуруза, фасоль, ранетки и т. д.

Все, разумеется, за копейки – пять-десять копеек за стакан или кулечек. Время от времени дед относил часть денег в сберкассу. Однажды он забыл дома свои очки и попросил случившегося рядом мужичка заполнить бланк. Мужичком этим оказался инженер-технолог фарфорового завода, сослуживец дедова зятя Павла. Инженер заполнил, естественно, заглядывая в дедову сберкнижку, и на следующий день потрясенно рассказывал Павлу: «А ты знаешь сколько у твоего тестя на книжке денег? Две тысячи восемьсот рублей!!!» По тем временам сумма оглушительная, особенно если глянуть на щуплого старичка в заношенных брюках и рубашке.

При этом дед внутренне не зависел от денег. Он и в старости, например, любил, когда в доме собирались гости. Уже не были так выскоблены все досточки пола и крылечка, отмыты окна и выбелены стены, как до бабушкиного инсульта, но стол был заставлен едой, как и раньше. И зять Павел привычно посмеивался над дедовой двухлитровой банкой, всегда полной конфет: «Видно, деду в свое время не пришлось поесть их». Но вот странность, на которую я обратил внимание еще когда-то в детстве: дома я постоянно слышал разговоры родителей про то, как бы так исхитриться, чтобы хватило денег до получки, а вот, скажем, прожив лето у бабушки с дедушкой, я ни разу не услышал от них слов «зарплата», «деньги». Они, по моим тогдашним представлениям как будто и не получали зарплаты вообще. То есть, как это я понимаю сейчас, дед, конечно же, зарплату получал, но от нее никогда не зависел. С государством у него были принципиально другие отношения.

И к «деньгам», о которых с таким презрением принято писать в художественной литературе, дедовы деньги отношения не имели. Дедовы деньги я не могу не уважать, не могу им не завидовать.

…Ну и при чем тут греки, про которых я читаю сейчас у Куманецкого?

Да ни при чем.

Греки – ни при чем. Куманецкий и его книга – да.

Автор, так же как и я, кружит вокруг былого, как бы темного, как бы спрятанного от нас тысячелетиями. Кружит, делая вид, что напряженно всматривается, а на самом деле – щурясь от яркого света, бьющего оттуда. Потому как там для нас все как раз ясно. И царь Эдип, и Аристиды нам ближе и понятнее, чем современники. Хотя бы, как минимум, потому, что они уже есть, а нас еще нет, и мы не знаем, сможем ли когда оформиться с такой внятностью, с таким погружением в «архаику».