Книга Разлюбовь, или Злое золото неба - Андрей Зотов

– Ах! – сказал я, возвратившись. – Вот же несчастье! Извините, друзья! – и сел на кровать.

– Что ты творишь! – почти рявкнула ты, Анечка, на правах хозяйки дома и камня преткновения двух мужиков, один из которых уже весь дрожал, потому что в кровь пошла ударная доза адреналина, а другой, напротив, олицетворял само ковбойское спокойствие. Вот что значат регулярные тренировки в бассейне.

Ты отошла к окну, укусила нижнюю губку и, обхватив себя за плечи, сказала, чтобы я уходил.

Наконец-то.

И стоило ради этого приходить?

В прихожей я написал на зеркале губной помадой телефон хозяйки квартиры.

– Платите аккуратно, ребята, и не устраивайте пожара, – напомнил я, застегивая свой старый верный «пилот». – Желаю здоровья и счастья в личной жизни!

И ушел, презирая себя. Ведь можно было улететь в Приволжск еще третьего дня. Вечно опаздываешь!

Солнце клонилось к закату, как моя непутевая, никчемная жизнь, губы мои насвистывали песенку «Девочка-пай», и что-то дрожало на ресницах такое и капало, блин, на луговые цветы, которые мерещились мне кругом вместо этого грязного московского снега. Скука, звериная скука тихо лапала мое сердце и ничего-ничего-ничего-ничего не хотелось, потому что всему наступил какой-то предел. Я подумал о скале Тайгет, откуда спартанцы сбрасывали хилых детей, и вновь не удержался от своего нервного смеха. Лечу со скалы, Анечка, и никак не могу приземлиться.

Я трижды менял транспорт и попал, наконец, в аэропорт, и пил пиво разных сортов, и четырнадцать раз бросил маздиста через бедро, и долго дремал, накрыв лицо «Литературной газетой» и ногами охраняя чемодан. И никак не наступал вечер, и все-таки наступил, а когда стемнело, нас погрузили в автобус и повезли к самолету.

Мы ехали и с облегчением, а кто и печалью во взоре, глядели на яркие окна аэровокзала, медленно плывущие вдаль, на сетчатые фары тягача, который разворачивал длинный нарядный ТУ с опущенными элеронами, но скоро все исчезло. Осталось только гладкое днище летного поля в низких разноцветных огнях и непрерывный гул взлетающих и заходящих на посадку машин.

Мы гуськом поднялись по трапу в жилое нутро лайнера и заняли свои места.

Глава 23

Возвращаться – плохая примета, но я возвратился. В самом начале марта, на рассвете. Лобовое стекло было сплошь в мокром снегу, который я таранил всю ночь и весь – накануне – вечер. А сам мотоцикл ревел на подъеме, как иерихонская труба, потому что правый глушитель забился, и пришлось его снять.

Сильно небритый молодой человек с опущенным забралом гермошлема, в черном толстенном комбезе, а под ним… Глупое сердце, не бейся. Все мы обмануты счастьем… Бейся, сердце, бейся! Скоро приедем и простим, где нас горько обидели по чужой и по нашей вине.

А что будет потом?

Да очень просто. Сниму какую-нибудь халабуду, устроюсь на работу и начну новую нормальную жизнь. Хватит выпадать в осадок.

Меж идущих в паре рефрижераторов я въехал по Варшавскому шоссе в Москву. Дворами и переулками попал на Касимовскую, свернул с асфальта, чтобы отдохнуть от грузовиков и однообразия, и долго чесал вдоль железной дороги. За мной тянулся спаренный сизый шлейф отработанных газов.

Никогда не возвращайтесь на старые места, где вам было хорошо, – я знал эту прописную истину, и все девятьсот километров дороги она висела над головой, как дамоклов меч. Однако оказалось, что я был слишком лестного о себе мнения: не смог повернуть назад, опять смалодушничал, на этот раз трижды. Дома, когда решил-таки возвращаться в Москву, но еще не сел за руль. Перед Рязанью, ночью, когда конкретно, почти вслух возникла мысль: а, собственно, чего мне ловить в этой столице? – и самым правильным было бы действительно повернуть назад. И третий раз, когда представил обратный путь, тягомотину, возвращение ни с чем, – и снова не повернул.

Так ведь и сейчас еще не поздно, поскольку, и правда, зачем и кому нужен мой приезд? Ясно, что никому. Дело в другом. Я позарез и как можно скорее должен прийти в себя, переболеть и стать другим. Сколько же можно оставаться самим собой, если никому это не нужно? Надо жить, надо жить дальше, а после Москвы жить в Приволжске невмоготу. Там или в тюрьму сядешь, или на иглу, или сопьешься, что скорее всего. Больше делать там нечего.

В Бирюлево я приехал еще затемно. Снег перестал. Чтобы не выглядеть слишком наглым, до восьми утра дремал в беседке у кинотеатра «Керчь». Боясь уснуть, я таращился в бледное небо, запустив зрачки по круговой орбите, чтобы им труднее было закрываться. Но глаза все равно слипались, и плясала перед ними гладь шоссе, просеиваемая дальним светом.

Подошел тучный усталый мент со свертком под мышкой, из которого свисал рыбий хвост. Закурил и не без интереса стал разглядывать мой ярко-желтый, почти космический гермошлем, маципуру, раскрашенную в два цвета, оборудованную встроенными багажниками, боковыми противотуманными фарами, стеклом, спинкой и прочими дальнобойными удобствами, придающими ей весьма солидный вид. Это была довольно дорогая «Ямаха» пятилетнего возраста, мне подарили ее друганы, известные угонщики братья Вегины, Сано и Вано. И я пригнал ее в Москву, чтобы продать по-быстрому и на эти денежки снять жилье.

Лениво, сквозь зевок, мент предупредил:

– А ну убрал мотоцикл с тротуара! И сам какого разлегся? А ну встал!

– Через двадцать минут, товарищ лейтенант, – тоже зевая, сказал я. – Пока податься некуда.

– Дак я тебя заберу. У нас с утра места много.

– Только не сегодня, товарищ гвардии старший лейтенант милиции. У вас закурить не найдется?

– Я тебя предупредил, – сказал он. – На обратном пути проверю. – И пошел по аллее, чеканя подкованный шаг.

Служба!

Через полчаса я немного побегал трусцой, попил из термоса сока и сел за руль.

На свете счастья нет, думал я чужими словами, кружа по кольцу, а есть иллюзии, есть покой и есть Божья воля. Это есть, это да! Все остальное – химеры. Сейчас главное – не нарваться в самый последний момент на какой-нибудь невменяемый самосвал. Спокойно! Подождем, пока сменят желтый свет на зеленый, и тронемся только вместе с ним, не станем больше никого обгонять и непременно пропустим помеху справа, 40 км/час и не больше.

Я оставил мотоцикл у подъезда, в холодке, снял шлем и пошел по ступенькам наверх, но уже на третьем этаже заметил, что шаги становятся все короче, а сначала хотел одним духом взлететь. Ан нет, не получается.

В конце концов я сел на подоконник и закурил. И чего, спрашивается, психую? Ну, долго не виделись. Ну, написал тебе письмо безответное. Ну, не знаю, как у вас с этим мастером спорта, вполне возможно, что через пару минут он решит спустить меня с лестницы. Ладно, главное – приехали, цветов, правда, нет, зато купил тебе десять ананасов под Инзой, лежат они в багажнике, в компании свитера и насоса, и ждут, когда ты погрузишь в их мякоть свои зубки – тридцать один природный и еще один золотой.