Книга Последняя Пасха императора - Александр Бушков

– Да, действительно, стоит зайти… – сказал Смолин.

В квартиру, в которой хранились такие вещи, безусловноследовало вломиться, не откладывая…

– Ты смотри, – задумчиво сказалсловоохотливый. – Хоть старик Лобанский и был чудик-чудиком, а приехалмузейщик из самого Шантарска… Дедок бы порадовался, да помер некстати…

– Какое помер?! – возмутился его дружок. –Убили!

– Да ладно тебе! Кто б его стал убивать? Это бабкисплетню пустили…

У них вспыхнула вялая, совершенно неинтересная по причинеотсутствия аргументов и фактов перепалка – сам умер чудаковатый старикан (каквыяснилось, любивший гордо именовать себя краеведом) или его все же убили.Воспользовавшись этой дискуссией, Смолин вежливо раскланялся, пробормоталчто-то прощальное и юркнул в подъезд.

Распахнутая дверь справа, распахнутая дверь впереди, вглубине бывшей прихожей. Вверх уходит, загибаясь влево, крутая лестница свытертыми посередине каменными ступенями и сохранившимися в полнойнеприкосновенности массивными чугунными перилами.

Чуть подрагивавшими пальцами Смолин достал из кармана толькочто преподнесенную ему от всей щедрой русской души «безделушку» – тяжелуюпепельницу из неизвестного металла, в виде уланской каски. Каска былагерманская, на ней красовался прусский орел, орденская звезда, лента с девизом,вычеканенным вовсе уж крохотными буквами. Ставилась эта штучка на квадратноенавершие, а в опрокинутую каску, соответственно, стряхивали пепел – чуть ли несто лет назад, в первую мировую…

Напрягая глаза, Смолин вертел пепельницу… и нашел! Верноговорится, что в такие минуты истинный антиквар испытывает некое подобиеоргазма…

На ребре подставки красовалось крохотное, совершеннонезаметное, если не приглядываться со всем усердием, клеймо: узенький,коротюсенький, вдавленный прямоугольник, в котором красовались семь выпуклыхзаветных букв: Фаберже.

О таких вещах он только слышал и читал, а в руках держать недоводилось ни разу. Мало кто держал в руках «патриотические» изделия Фаберже…

Как уже говорилось, немногие знают, что Фаберже, кромедорогущих, великолепных по исполнению вещиц оставил и массу ширпотреба –серебряные ложки-вилки, относительно дешевые портсигары-мундштуки-стаканы… Нововсе уж въедливым знатокам известно, что Фаберже, когда грянула первая мировая,на волне патриотического угара выпустил для фронтовиков, сражавшихся с«проклятыми тевтонами», вовсе уж простецкие, из недрагоценных металловпортсигары и пепельницы. Портсигары были из меди и латуни, а такие вотпепельницы – классом повыше, офицерские, изображали головные уборы проклятыхсупостатов, куда, по замыслу творца, пепел следовало стряхивать с особеннымудовольствием…

Самое смешное, что подобные вещички встречаются даже гораздореже, чем ювелирка Фабера – кто бы особенно берег эти дешевые поделки? Ихвсего-то было выпущено несколько тысяч, в четырнадцатом году, и до нашеговремени дошли считанные экземпляры, по пальцам можно пересчитать…

Вот это была Удача с большой буквы. Послюнив палец, Смолинпотер им клеймо, потом принялся яростно драить кончиком носового платка. Буквыпроступили гораздо четче – ну да, никакой ошибки, доподлинный Фаберже. То естьне сам Фаберже, конечно, он ведь не стоял у станка, не возился с резцами.Фаберже был организатором, брэндом, хозяином дела, мастеров на него работало немало,на иных изделиях ставились их инициалы – но далеко не всегда, кто бы изсерьезных мастеров стал отмечать своим именем такую вот дешевку. И все равно –Фаберже…

– Это я удачно зашел, – повторил Смолин шепотомпод нос бессмертную фразу Жоржа Милославского.

Сунув пепельницу в карман, окрыленный, он стал подниматьсяпо старинной лестнице, уже прекрасно понимая, что в Курумане придетсязадержаться, подождет вымершая деревня Касьяновка, тамошний золотой клад покачто больше напоминает мираж, а здесь замаячили материальные раритеты и один изних оттягивает карман…

Смолин оказался на верхней лестничной площадке – какой-тонелепой конфигурации, в двадцатые годы – когда же еще?! – ее перегородилистенкой, значительно уменьшив и поналепили отдельных квартирок.

На площадке – три двери, обитые старым, кое-где продраннымвойлоком. Та что слева, приоткрыта, в щель видно, что квартира нежилая.Центральная и вовсе распахнута настежь.

Из правой, украшенной квадратной табличкой с цифрой «шесть»(такие таблички во времена смолинского детства прибивали не на квартирныедвери, а на частные дома – характерная форма, синяя эмаль…), как раз идоносились шлягеры Магомаева.

Впрочем, Смолин смотрел не на дверь… Слева, за приоткрытойдверью, круто уходила вверх черная чугунная лестница – тоже старинная, но безизысков в виде металлических кружев и прочих архитектурных излишеств.Простенькая такая лестница, ведущая, конечно же, на чердак.

Подойдя поближе, Смолин задрал голову, пригляделся вполумраке. Квадратный люк был заперт на здоровенный висячий замок рыже-бурый отржавчины.

У Смолина зачесались руки – в самом прямом смысле, вкончиках пальцев засвербило этакое щекотанье. Ах, как он любил такие вотчердаки, запертые на ржавые замки невесть когда, черт-те сколько лет непосещавшиеся людьми! Там могло и не оказаться ничего, кроме старых газет,стоптанных ботинок и поломанных стульев, но сплошь и рядом добросовестныеискатели натыкались на что-то интересное, порой уникальное или просто-напростоспособное принести некоторый барыш, искупавший любое ползанье в пыли и паутине…

Дом практически брошен, если не считать квартиры, передкоторой он стоял. Уезжая, никто и не подумал подняться на чердак, значит, егоне отпирали очень, очень давненько. Следует непременно этим озаботиться, но эточуть погодя…

Звонок рядом с дверью вообще-то имелся, но когда Смолиннажал потрескавшуюся пластмассовую кнопку, внутри не раздалось ни единогозвука. Попробовав еще и еще, с тем же отсутствием результата, он постучалкулаком по двери. И снова без толку – войлок, под который, кажется, еще что-тобыло подложено, гасил любые звуки.

Покрутив головой, Смолин взялся за ручку двери (краснаястеклянная с заковыристыми узорами внутри, имитация природного камня наподобиеволосатика – опять-таки шестидесятые годы, он помнил такие), потянул. Дверьподдалась. Распахнув ее на всю ширину, Смолин, как и подобало вежливомучеловеку, крикнул:

– Хозяева, честной народ! Есть кто дома?

Очередная песня вдруг оборвалась – судя по всему, кончиласькассета. Послышались шаркающие шаги, и в маленькую квадратную прихожую,пошатываясь вышел человечек мужского пола, пониже Смолина, в грязных джинсах ивовсе уж замызганной синей футболке. Волосы с изрядной проседью всклокочены,бороденка торчит космами, физиономия, ручаться можно, с неделю не мыта.Классический образ поверженного зеленым змием экземпляра. С такими Смолин тожелюбил иметь дело – они порой были непредсказуемо упрямы, но, в общем и целом,прекрасно подходили на роль овечек, которых можно без особых трудов постричь.