Книга Стежки-дорожки. Литературные нравы недалекого прошлого - Геннадий Красухин

Когда я пришёл в редакцию, все внутренние отделы в газете находились под началом члена редколлегии Александра Ивановича Смирнова-Черкезова, человека исключительной порядочности и честности. Старый лагерник, он любил посиживать за бутылкой с такими же старыми лагерниками, как он, – с Залманом Румером, заведующим отделом писем нашей газеты, отсидевшим при Сталине шестнадцать лет, Толей Жигулиным, Марленом Коралловым, взятым, как и Толя, со студенческой скамьи и тоже получившим 25 лет лагерей. Мы, набивавшиеся в просторный кабинет Александра Ивановича, любили слушать их лагерные рассказы, на которые был особенно щедр Залман Эфраимович.

– Так тебя, Зяма, уже сделали членом редколлегии «Комсомолки»?

– Да, и привинтили на дверь моего кабинета табличку с указанием новой должности. А через неделю таблички со всех дверей убрали.

– Почему?

– Началась чехарда с арестами. Сперва увели главного, потом по очереди всех его заместителей, ответственного секретаря, одного члена редколлегии, другого… И вот прихожу в газету, а мне говорят: «Зяма! Садись на выпуск. Кроме тебя уже никого нет».

Что делать? Сижу в кабинете главного. Выпускаю газету, которую ни при каких обстоятельствах останавливать нельзя. Она должна появляться в ящиках подписчиков, как те привыкли, как будто ничего не происходит. Правлю гранки. Читаю корректуру. Читаю полосы. Поздно уже. Звоню домой. Скоро, говорю, приеду. Осталось немного. В это время открывается дверь, входит секретарша главного, бледная, почти белого цвета, и говорит: «К вам пришли, Залман Афраимович». А вслед за ней – двое аккуратно стриженных, видно, только что из парикмахерской, я даже запах одеколона запомнил, и говорят очень вежливо: «Мы к вам, Залман Афраимович». Конечно, я сразу всё понял, не стал смотреть бумажку, который один из них поднёс, а только спросил: «Домой позвонить можно?» «Не сумеете, – отвечают, – городские телефоны в редакции выключены. А внутренние мы вам оставили. Так что не спешите. Подписывайте номер. А мы вас внизу подождём».

Уходят. А у меня всего одна полоса осталась. Пришла Лена Кононенко. «Зяма, – говорит, – по-моему, вот здесь и здесь надо бы исправить. Посмотри хорошенько». Смотрю, правлю. Наконец, всё. Номер сдан. Встаю, выхожу. Спускаюсь вниз. Там эти двое. «Всё, – спрашивают, – в порядке?» «В полном!» – заверяю. «Тогда, – говорят, – выходите, а мы за вами следом. Садитесь в левую от двери машину». Сел я, потом и они сели. И привезли меня на Лубянку.

– И что тебе шили?

– А то же, что и всем в «Комсомолке». Участие в террористической группе врага народа Косарева.

– А ты, Зяма, знал Косарева?

– Лично нет. Видел, конечно. Он однажды приезжал в «Комсомолку», выступал перед нами. Потом отправился в кабинет главного, где собрались члены редколлегии. Но я не входил тогда в редколлегию…

Александра Ивановича Смирнова-Черкезова любили все. Глядя на него, светлело лицо даже вечно пасмурного в редакции Виталия Александровича Сырокомского. Была в Александре Ивановиче какая-то не выбитая из него сталинскими палачами детская светлая вера в справедливость этого мира. Мой коллега Александр Борин в своих опубликованных «Записках литератора» вспоминает, как сказал однажды на редколлегии Смирнов-Черкезов, что, если никто не хочет брать на себя ответственности за некий трудно проходимый материал, то он готов эту ответственность полностью взять на себя. Я был на этой редколлегии, подтверждаю, что именно так вёл себя на ней Александр Иванович. Подтверждаю и то, что ответил на это Чаковский: «Александр Иванович! Ответственность у нас выдаётся в закрытом распределителе. А вы к нему не прикреплены!»

Но думаю, что именно поэтому и ушёл из редакции Александр Иванович. Ушёл, поняв, что от него лично зависит очень немного. И смысла работать дальше он для себя не увидел.

Тот же Алик Борин, близкий друг Сырокомского, объяснял мне словами самого Виталия Александровича, почему этот доброжелательный вне редакции, общительный, компанейский человек, в редакции смотрел на всех сурово и мрачно, разговаривал сухо, отрывисто и шутливого тона никогда не поддерживал. «Они же мне сядут на шею, – говорил он Борину. – В редакции я для них начальник. Думаешь, мне легко даётся такое поведение? Но по-другому нельзя!»

Эх, Виталий Александрович! И ради чего всё это делалось? Чтобы вас боялись? Этого вы добились. Немало сотрудников, особенно нашей первой тетрадки бледнело, услышав: «Тебя к Сырокомскому». А ведь далеко не все из вновь приходящих подозревали о той роли, которую вы играете в редакции, помогая пробивать почти безнадёжные материалы, удерживая тот высокий уровень подачи материалов в газете, который привлекал к ней в то время мыслящую интеллигенцию. И поскольку многие об этом не знали, поскольку видели в вас жёсткого, властного начальника, постольку они облегчённо вздохнули, когда вас по-хамски выбросили из газеты.

Я узнал об этом от Гены Калашникова, который с моей подачи только что перешёл к нам из «Литературной России». Я позвонил ему из Ялты, где был в писательском Доме творчества.

– Представляешь! – возбуждённо кричал он мне. – Сырокомского сняли!

– Что случилось? – спрашивал я, чувствуя, что от такой вести у меня холодеет всё внутри. – За что?

– Не знаю, – продолжал радоваться Гена. – Но представляешь, сняли!

– И кого вместо? – спрашивал я. – Известно?

– Уже пришёл, – отвечал Гена. – Изюмов. Муж Нонны.

Нонна Изюмова одно время работала в «Литературной России» в отделе критики. А потом её забрал к себе в журнал «Литературное обозрение» Леонард Лавлинский, сделал членом редколлегии журнала. Думаю, что вошла она в редколлегию благодаря должности своего мужа, поскольку ни редакторскими, ни писательскими талантами не отличалась. А муж её Юрий Петрович Изюмов, поработав в комсомольской прессе, в том числе и главным редактором журнала «Молодой коммунист», был забран в горком партии, где очень быстро дорос до всесильного помощника первого секретаря, члена политбюро Гришина.

С тяжёлым чувством я возвращался в Москву. И интуиция меня не подвела. Бюрократизм и лизоблюдство, никак не поощрявшиеся Сырокомским, расцвели при Изюмове пышным цветом. В его приказах по редакции появилось незнакомое прежде слово, неизменно писавшееся им с большой буквы: «По решению Инстанций… – начинал Изюмов. – В связи с тем, что Инстанции…»

Я переход от Сырокомского к Изюмову ощущал как исторический. Сырокомский формировался на решениях XX и XXII съездов, Изюмов – на тупой, бессмысленной брежневщине.

Но, повторяю, многие этого не поняли. Даже очень хорошие люди. Тем более, что по слухам Сырокомский был снят за взяточничество. Меня эти слухи оскорбляли, но им верили, хотели в них верить. Люди были унижены собственным страхом перед властным начальником и платили теперь за своё унижение, подхватывая грязную сплетню.

Теперь-то известно, что снят Сырокомский был по приказу Громыко, чуть ли не в день рождения которого «Литгазета» напечатала статью о махинациях руководства жилищного кооператива, принадлежавшего Министерству иностранных дел. Министру преподнесли это как личный выпад против него. «И в такой день!» – подначивали подхалимы. Громыко зарычал, политбюро сочувственно откликнулось. Но кого тогда интересовала правда?