Книга В августе жену знать не желаю - Акилле Кампаниле

Рассвело, рассвело! Настал светлый, серый день, весь заснеженный, и празднично зазвонили все колокола в долине, в соседних деревнях, в горах. Дин-дон, дин-дон, дин-дон. Может быть, это Рождество? Нет. Все колокола аккомпанируют появлению спортсменов на ледовом стадионе, но какой-то траурной мелодией, а военные оркестры играют гимн, не обращая внимания на знаки, подаваемые организаторами, даже когда они должны бы молчать, потому что окоченевшие власти произносят речи. Вот входит на стадион колонна атлетов: они рискуют упасть на льду; толпа рукоплещет, звенят колокола, оркестры продолжают играть медленный и торжественный студенческий гимн, тем более торжественный, что мелодия его как будто говорит задорной молодости: помни, что все равно умрешь.

Ты лежишь бледная, неподвижная, как бы ставшая меньше. И что еще больше огорчает — так это твоя беззащитность, твоя отрешенность от всего, потеря всего в одно мгновение. Еще вчера ты была с нами, была одной из нас, частью нашего народа, жительницей нашей земли, а сегодня нас разделяет пропасть, между нами огромное различие, потому что вдруг ты перестала отвечать на вопросы, перестала слушать, ты больше никого не знаешь, не слышишь, не видишь, не спрашиваешь; как видно, ты уже принадлежишь миру иному! Тебе больше ничего не нужно от нас, и мы больше ничего не можем сделать для тебя. Внезапно ты приобрела над нами огромную власть, мы преисполнились безграничного уважения и благоговения. Ты обрела покой и разрешила проблему. После стольких споров, волнений, ты вдруг лежишь неподвижно, и именно это нас так пугает — твоя ужасная неподвижность. Ты не была красавицей; теперь ты ею стала. И делаешься все красивее. Но все же ты такая бледная и изможденная! И дальше будет хуже. Твоя кожа вся иссохнет, твоя красота быстро увянет. Ты сгниешь и истлеешь. Сейчас совсем рассвело, и все в суматохе; а ты не двигаешься; ты не видишь, не слышишь, не говоришь; сегодня ты не сможешь выйти на прогулку и не сможешь подышать свежим воздухом; и так будет впервые в последующие тысячи дней, первый день твоей новой жизни, которая никогда не кончится и будет такой все время. А все остальное будет продолжаться по-прежнему, как будто ничего и не было.

Ты была полна жизни и изящества, а теперь — на́ тебе, кажешься марионеткой. Какая у тебя печальная молодость и какая ужасная старость! Мы мечтали, как ты будешь идти в гору и блистать, так нет же — все свое время ты теперь останешься запертой в тесном ящике; год, два, десять, тридцать, все время запертой в этом ящике. Кто бы мог подумать? В тридцать шесть лет, в сорок лет, в пятьдесят, в шестьдесят, ты все будешь лежать в этом ящике. Мы мечтали, что у тебя будет спокойная и безоблачная старость, среди любящих детей и улыбок внуков, в светлом и теплом доме, а так ты проведешь свою старость в этом тесном ящике, когда больше всего будешь нуждаться в комфорте и тепле. И даже когда почти все уже забудут, что ты лежишь в своем тесном ящике, ты все равно там будешь лежать накрепко запечатанной. Такая подлянка!

Проходит немецкая команда, которая открывает парад; проходят норвежцы, австрийцы, бельгийцы, венгры, шведы, англичане, швейцарцы, французы, чехословаки. Вот итальянская команда в голубой форме; флаги склоняются в окружении гор; фанфары играют свой марш, полный жутковатой торжественности. Вот американцы в причудливых костюмах; канадцы кажутся краснокожими, кто-то похож на дикаря, другой выглядит жрецом какой-то таинственной религии; некоторые похожи на попугаев; вот идут команды военных, а вот, под барабанную дробь, проходят итальянские егери. Команды выстраиваются полукругом перед почетной трибуной, и пятьдесят знаменосцев опускают знамена. Поднимается самый старый чемпион и кричит:

— Клянемся участвовать в играх как честные конкуренты, соблюдая правила и рыцарский дух, за честь наших стран и во славу спорта.

Тысяча спортсменов поднимают руку в приветствии. Продолжают звонить колокола, а фанфары все играют свой мрачный марш.

Летят снежные хлопья, летят.

Участники охоты на волка вернулись ни с чем. Зверю удалось избежать засады. Уже миновал полдень, и в селении начинают расходиться. Те, на ком элегантный костюм, идут пить чай, кто-то уходит проявлять фотографии в деревянной будке. Вот под глухое звяканье колокольчиков возвращается в селение стадо заляпанных грязью овец в сопровождении собак. Но кто это плетется в хвосте стада? Люди смотрят и вздрагивают. Ну да, это волк. Несчастный волк, в каком он виде; он пробежал много километров в поисках добычи и теперь весь покрыт снегом. Он ничего не нашел. Он устал, голоден, закоченел. Он покрыт грязью, а морда почти касается земли. Шерсть вылезла, весь съежился. Он пристроился в хвост стада, потому что нет больше мочи бежать. Он останавливается посреди площади, у него нет сил даже оглядеться. Ему стыдно.

— Волк, волк!

И пока женщины убегают, а дети кричат, шесть или семь смельчаков бегут в дом за ружьями. Возвращаются на площадь. Кто оттуда, кто отсюда, берут на мушку обессиленного волка.

Бах-бах!

Залп из шести или семи ружей укладывает волка наповал.

Бедный волк!

В лыжах, нацепленных на ноги, хорошо одетые люди, приехавшие из далеких городов, падают и лежат без чувств. Руки окоченели — но ощущение полета. И они летят, летят, вниз по склону, пока не грохаются на снег со страшной силой и остаются так лежать несколько минут, с желанием заснуть. Прекрасные дамы сидят на снегу на вершине склона и — пошел! — отчаянно устремляются вниз, зная, что удариться о снег не больно. То здесь, то там скользят сани, молодые люди и девушки занимают тележку и устремляются вниз, крепко ухватившись за талию другого, а на дороге группа лыжников, обвязавшись веревкой, прицепилась к лошади. Кто встал на лыжи в первый раз, удивляется, что уже умеет это делать; но катание на лыжах не бывает без падений. Некоторые прыгают с большой высоты, другие катаются на коварном льду, а в небе гудят аэропланы.

Баттиста относит дона Танкреди в сторону, чтобы немного его подбодрить. Он подносит его к окну, чтобы тот подышал свежим воздухом, для отвлечения внимания показывает ему серое небо и аэропланы.

Наши далекие потомки могут потешаться сколь угодно над смешными сторонами нашего времени, но в одном они не могут не воздать нам должное: нашему величайшему презрению к смерти, особенно у молодых.

Нам смерть не страшна. И это правильно. Бояться смерти смешно. Мы живы временно. Быть живым —состояние исключительное и преходящее, химики назвали бы его аллотропным, а наше нормальное состояние — состояние смерти. Достаточно сравнить продолжительность времени в живом состоянии со сроком, в течение которого мы мертвы, чтобы понять, что жизнь — лишь один момент, когда мертвый забылся. Жизнь — одна минута, а смерть — вечность. Посреди живого и найдешь мертвого. Раздень его до костей и обнаружишь уже готовый скелет. Посмотри на тех, кто идет по улицам. Странные мертвые, которые определенное число лет утром встают с постели, сами занимаются своим туалетом, берут трость и выходят из дома. Некоторые зажигают сигарету и курят весьма непринужденно. Присмотритесь к ним, пока они идут вам навстречу по тротуару, одетые священнослужителями, военными, штатскими, служанками, аристократами, оборванцами, профессорами, к этим мертвецам в канотье, в гетрах, перчатках, очках, с зонтиком; с завязанным узлом галстуком и пуговицами в петлицах. Некоторые даже в цилиндрах.