Книга Дневник смертницы. Хадижа - Марина Ахмедова

Женщина с черными волосами сидела тут, у станка. Аман, столько времени прошло, а она даже не изменилась. У нее в руке была зеленая нитка.

— Садись, — она опустила руку на пол рядом с собой.

Я села и почувствовала, какой пол холодный. На такой пол только одну ногу поставишь, как холод через нее быстро забирается наверх до самой шеи.

— Как ты выросла, Хадижа, — сказала женщина и посмотрела на меня своими черными глазами. — В город едешь? — спросила она.

— Еду, — ответила я.

— Рамазан! — позвала женщина.

Пришел мальчик. Аман, он тоже не вырос! Он остался такой, какой был, когда я его видела первый раз. А может быть, вся другая жизнь после смерти матери мне только приснилась, подумала я. Может быть, я до сих пор лежу на бабушкиной кровати с высокой температурой? Может быть, я только сегодня пряталась на кладбище за чужой могилой? Может быть, мама жива… У меня сердце так забилось. Я даже не могла понять, чего я больше хочу — чтобы мама была жива или чтобы я ехала в город.

Женщина внимательно смотрела на меня, пока мальчик наливал нам в стаканы чай из нашего старого эмалированного чайника.

Я больше хотела, чтобы мама была жива. Когда я об этом подумала, женщина кивнула головой. Потом я посмотрела на свою ладонь, она была большой. Я еду в город, все время, которое прошло, — правда. Когда я поняла, что это правда, я еще сильнее захотела, чтобы мама была жива.

— Ты бываешь мне прапрабабушкой? — спросила я женщину.

Она опять кивнула головой. Взяла моток красных ниток и стала их распутывать.

— У нас в доме было все, — начала говорить она, — мы если хотели покрасить нитки, то красили их дома, какой хочешь цвет у нас был.

Я попробовала чай — такой горячий!

— Когда пришли урусы, твой прапрадед ушел на войну и там погиб. Вернулся белый конь, он плакал вот такими слезами. — Она показала красный ромб на ковре, он был такого размера, как ноготь на моем большом пальце. — Я сразу поняла, что твой прапрадед погиб, и порвала на себе платье. Пришли родственники и все забрали. Посмотри, — она провела рукой по комнате, — ничего не осталось. Ничего не осталось, — повторила она. — Только ковер оставили, я просила их, умоляла, хотела ковер закончить, они разрешили мне приходить. Рамазана уже забрали, и он выпил из их чайника. Я никогда не плакала. Никто моих слез не видел. Если бы не ковер, я бы умерла от горя. Но я ничему не давала внимания, только ткала ковер. Что бы ни случилось, я сидела и ткала. Надо было его закончить.

— Зачем закончить? — спросила я.

— Потом узнаешь, сейчас тебе это знать не надо, — сказала она. — Я так спешила. Я знала, что, когда его закончу, я умру.

— Ты умерла?

— Я еще ковер не закончила, — ответила она. — Потом случился день, о котором тебе лучше расскажет старая яблоня.

— Расскажи, да, ты, — попросила я.

— В другой день придешь, узнаешь, — сказала она.

— Опять через десять лет? Я не хочу так долго ждать. Расскажи, да, сейчас, — попросила я.

Мне было так интересно узнать про тайну старой яблони, что я даже могла бы отдать за это вещи из пакетов тети Зухры. Не все, конечно, только одну или две.

— Ты быстрее узнаешь, не пройдет и двух лет, — сказала она. — Видишь, я уже заканчиваю ковер. Скоро совсем закончу.

Опять у меня сердце сжалось — почему-то я не хотела, чтобы она его заканчивала. У меня из глаз потекли слезы. Зачем заканчивать ковер? Зачем?

— Не плачь, — сказала женщина, — это еще не случилось, но так будет. Что написано, того не исправишь.

— Где написано?

— На ковре. Все написано на ковре.

Я посмотрела на ковер, но не увидела никаких букв. Ни одной буквы там не было — только узоры: ромбы, квадраты, треугольники, линии, похожие на сломанные ветки деревьев.

Мальчик налил мне еще чая.

— Пей, — сказал он, — не бойся, это вода из нашего чайника.

Он сел напротив меня и стал смотреть. Зачем он так смотрит, думала я.

— Дай мне еще раз выбрать нитку, — попросила я женщину.

Ее черные брови почти соединились и стали одной полоской. Она покачала головой.

— Ну дай, да… Я другую нитку хочу… — Я еле могла говорить, так у меня схватило горло.

— Ты уже взяла свою нитку, — сказала она. — Я другую дать тебе не могу.

— Почему? — спросила я.

— Потому что на ковре уже все написано, я заканчиваю его.

Я заплакала. Мне так было обидно. Она мне как не прапрабабушка, она не любит меня. Как будто ей нитку жалко. Я плакала, но я знала, что она мне все равно не даст нитку, даже если бы я попросила ее две тысячи раз. Откуда я это знала?

— Пей, не бойся, — сказал мальчик, и я стала пить, выпила весь стакан.

— Ты едешь в город. — Женщина стала заплетать мои волосы в косу. — Я не буду тебе ничего говорить, — сказала она. — Все получится, как написано, поэтому я уже ничего говорить не буду.

Она опустила мою косу. Я посмотрела — коса доставала почти до колен. Откуда у меня такие длинные волосы? Аман, зачем она заплела в нее зеленую нитку?!

— Аман, зачем ты это сделала?! — крикнула я.

— Это твоя нитка, ты сама выбрала ее, — ответила она.

Еще так спокойно говорит, злилась я. Она же знала, что я хочу другую нитку!

— Я не такая! — крикнула я. — Не такая! Не такая!

— Хадижа, что стало, да? — Надира толкала меня в плечо. — Ты что кричишь? Весь дом разбудишь.

— Ничего не стало. — Я вытерла слезы.

— Ты что плачешь?

— Сон плохой приснился, — сказала я.

Мои глаза стали как каменные. Голова снова упала на подушку. Я закрыла глаза и открыла их, только когда в них попал солнечный луч из окна. Я быстро вспомнила, что еду учиться город. Какая я была счастливая. Все село сейчас, думала я, сплетничает о том, как мне повезло. Когда солнце заходит в окно, сразу душа легкая становится. Даже если вечером все было плохо, утром, если солнце, плохого не боишься — хорошего ждешь. Про сон я забыла. Зачем мне было помнить о нем? Учитель в школе один раз сказал, что сон — это шепот души. Пусть душа шепчет по ночам, а утром пусть поет. Шепот я не слышу, громкую песню я люблю.

* * *

Я прошла мимо годекана. Мне было неудобно посмотреть, сидит там дедушка или он у соседа. Когда я была совсем маленькая, я всегда думала, что старики на годекане говорят одни мудрости. Они там сидят и решают, как надо делать, с кем надо делать, зачем надо делать. У них у всех такие серьезные лица, наверное, потому, что они такие старые и мудрые, считала я. Старики на годекане никогда не улыбаются. Они ставят перед собой посохи, кладут на них руки и наклоняют к ним головы в папахах. Так они могут сидеть целый день и молчать. Я считала раньше, что они что-то другое знают, которое нам неизвестно, потому что у них мужской ум, а у женщин — женский. И мудрость приходит, только когда у тебя уже есть посох и папаха. Если большой папахи на голове нет, мудрости в голове тоже откуда взяться? Они когда весь день сидят и молчат, я думала, что они решают такие случаи, которые решить нельзя. Если ты сам свой случай решить не можешь, значит, к тебе мудрость еще не пришла и тебе надо пойти к тем, к кому она уже пришла. Надо рассказать им про свой случай, и они тогда будут сидеть на годекане, молчать и думать. И их мудрости под папахами будут вместе решать твой случай. Кому-нибудь из стариков первому мудрость даст решение, и он тогда скажет — вот так мне только что сказала моя мудрость, значит, альхамдулилля, давайте вместе похабарим и решим — права была моя мудрость или ваша правее. Потом они еще молчат и думают — права была его мудрость или есть другая, которая правее. Кто-нибудь еще говорит — вот мне моя мудрость подсказывает, что твоя мудрость права, и давайте решать этот случай, как твоя мудрость сказала, а моя согласилась. Тогда они снова молчат и думают — права или нет была та мудрость, которая решила, что первая мудрость права. К вечеру кто-то третий говорит, что его мудрость соглашается со второй мудростью, которая согласилась с первой, и они все вместе принимают решение. Так оно бывает, потому что мудрость у старых людей под папахами похожа, и одна мудрость не будет спорить с другой, потому что мудрость же одна, просто она к кому-то раньше приходит, к кому-то позже. Когда солнце идет на закат, старики сообщают тому, кто просил решить их случай, свое мудрое решение. Как они решат, так и будет. А если ты не согласен, зачем тогда пошел к старикам на годекан? Теперь ты, что ли, с ними станешь спорить? Не станешь, потому что это — неуважение. Как можно ослушаться стариков? Стариков ослушаться нельзя. Вот так я всегда думала про стариков, сидящих на годекане. Но один раз я узнала, что старики говорят о таких же вещах, о каких говорят все, — судачат и хабарят, как бабушка с соседками.