Книга Год на Севере - Сергей Васильевич Максимов

с поверхностью воды, которая мырит на нем все время буруном. Вот и вечно обманывающие самый опытный глаз водопоймяны — камни и мели, поднимаемые водой во время прилива; чуры — хрящеватые отмели или косы; наконец, клин — подводная каменная банка или риф, забережье — та часть морского берега, которая во время прилива покрывается водой и осыхает при отливе, и лёщади — ровные, гладкие, подводные мели с арешником — целыми грудами мелких, округленных волнами камней, и проч., и проч.

Но вот снова крики: «Оброни марсель! И кливер оборони!.. Старик, ступай-ко к бизани: я пойду якорь брошу!» Затем опять несколько глухих криков, ширканье каната, глухой стук и всплеск — шхуна дрогнула и остановилась. Ветер ходит духами: то припадет, то опять зарябит волны, напущенные сюда дальним голомянным взводнем. Пену несет дородно, по замечанию работника, и вся салма наша представляла вообще тот вид, который не позволил бы сунуться в Неву ни одному петербургскому ялику. Егор преспокойно спустил свой ботик со шхуны, достал из каюты два избитых, обгрызенных весла, служивших, может быть, весьма недавно в деревенском дому его месивом пойла коровам, и принялся обряжать парус. Материалом для последней цели послужил старый мешок старика-работника,  навязанный на тоненькую палку. Мешок вдобавок ко всему в одном месте украшался изрядной величины дырой.

— Мыши прогрызли, в клети лежала! — объяснил старик. — Думали, надо быть, съестное найти!..

Нашли они немногое: пестрядинную рубаху, кусочек кожицы, нитки, козырек от шапки — и только. Старик, вечно нанимающийся на суда работником, жил налегке да едва ли и мог иметь что больше, если представить себе его постоянно в руках прожорливых чужеядных поморских монополистов.

Егор уже готов, одетый в свой полотняный сюртук, пропитанный вохрой с маслом и представлявший вид самодельной клеенки — произведение личной смётки и досужества самого Егора; ни прежде, ни после не случалось мне видеть такого наряда. Сам Егор прихвастнул:

— Никакой дождь не берет: что с гуся вода — отменное дело.

Парусок налажен и, к крайнему удовольствию всех моих спутников, надулся ветром.

— Садись, барин, карета готова.

— Егор, не опружило бы? Видишь какой взводень, и ветер не тишет!

— Не из таких бед выхаживали сухи: Бог миловал, а и эта волна, так... сонное видение!

— Однако в реке-то мелкие волны будут, подшибут, пожалуй!

— Не кверху полетим и в реке, коли пронесет морем. Ветер-то к той поре авось и потишет...

— Страшно, Егор, право страшно!

— Страшен черт, коли во сне приснится, а на яву-то пристанет — так и открестимся. Одно только сумление наводит: не осмеяли бы встречные, что вот, мол, палкой подпоясались, мешком упираются...

Трудно было не согласиться на предложение Егора, видя все его хладнокровие и зная его опытность и приглядку ко всякому шагу на море. Через месяц после, я уже в подобных случаях не задумывался, видя даже в поморских бабах удивительную смелость, уменье управляться и с рулем, и с косыми, и с прямыми парусами.

Егор продолжал быть верным себе и во все время, когда наша скорлупа-ботик болтался по далеко еще неуходившемуся взводню. У старика-гребца выскочило из уключин (называемых здесь кочетьями) весло, почти вышибенное бойко набежавшей волной. Егор усмехнулся с таким же хладнокровием, с каким посмеялся бы он и в каюте во время стоянки на якоре над стариковой дремотой или чем-нибудь подобным.

— Что старик, каши ложку потерял?

— Бури престаша, ветры улегоша, во своя устройся, — примолвил он в ту пору, когда скорлупа наша обогнула наволок и побежала в небольшую порожистую речку Кемь. За дальним коленом реки выглянул и самый город сначала своими двумя деревянными церквами, потом рядом домов, из которых один коричневый, другой зеленый, остальные все цвета дикого крашеного и дикого крепко подержанного, вылинявшего от дождей и снега.

Городок глядит приветнее Онеги и далеко успокоительнее: у пристани ребятишки рыбу удят и ведут бойкие, оживленные разговоры. Подле лает и прыгает собака. Инвалидный солдат прошел с ружьем и сильно просаленными масляной сажей усами, а позади — кемская женка вся в красном. Издалека несется визг пилы, лязг топора, попавшего плашмя на сучок, всплески весел и затем голосистая русская песня, разводимая бойкими голосами пяти—семи девок. Петух поет «кукареку», ребенок где-то плачет. Пороги шумят, и шум их то относит ветром далеко и делает глуше, то опять шумят эти пороги, словно над самым ухом... Все кругом живет и дышит той ласкающей, той чарующей жизнью, от которой на душе так тепло и привольно!..

ГЛАВА V. ПОЕЗДКА В СОЛОВЕЦКИЙ МОНАСТЫРЬ

Шумливо бежит в недальнее море порожистая, неширокая река Кемь, извиваясь прихотливыми коленами, обставленная высокими гранитными берегами; бойко бежит по ней и наш карбас, подгоняемый крутым, не на шутку расходившимся юго-западным ветром. Недавно оставленный нами город Кемь-то закроется от нас ближней варакой, высокой крутизной каменного, бесплодного берега, то покажет, как бы для последнего свидания, часть деревянных домов дальней набережной, то Лепостров с его деревянной церковью древней постройки. Наконец он совсем пропадает из виду, когда уходят далеко вправо и влево берега реки, на этот раз какие-то низенькие, какие-то черные, мрачные с виду. Казалось, что вот сейчас же разольется перед вами громадная ширина Белого моря и начнут метаться одна на другую крупные, соленые, для непривычного страшные с виду волны. Как будто нарочно для этого и правая крутизна ближнего мыса, затянувшись туманом, отошла далеко назад. Самый ветер надувал наши два паруса полнее и крепче; чайки выкрикивали чаще и тоскливее; море ширилось все больше и больше и бросало в нас уже крепко солеными брызгами. Мы находились в настоящем море и почти открытом, если бы не выступали направо и налево высокие, словно обточенные, скалистые и щелистые острова из группы Кузовов. Дальние краснеют тускло, как будто надрезанные, прохваченные снизу полосой воды, как дальнее облако, неподвижно врезанное в серый горизонт. Ближние из них ярко выясняются своим грязным, сероватым гранитом с прозеленью тщедушного сосняка, с прожелтью выжженной солнцем, выцветшей травы, ягеля (оленьего мха), листьев ягоды вороницы и морошки. Некоторые из этих островов не кажут ничего, кроме камня, темного цвета выбоин-щельев и потом опять камня серовато-красного и серовато-желтого. На одном из них прицепилась избушка — таможня.

— Это Попов остров, — объясняет кормщик. — В избушке солдаты живут. К ним приставай всякий, кто с моря едет, и показывай им: не везешь ли чего из запретного: рому норвежского, чашек чайных, сукна, а