Книга Обитель милосердия (сборник) - Семён Данилюк

— А что я с того поимел? — несколько смущенно огрызнулся Завистяев. — Кроме того, что в суде этот волчара объявил, будто оговорил себя, потому что следователь за каждое признание ему по бутылке водки давал.

Сашка не стал рассказывать, как после заседания едва не валялся в ногах у председателя суда, уговаривая не направлять в УВД частное определение, — ему как раз подошло очередное звание. Но, вспомнив о пережитом унижении, возмущённо засопел.

— Вот как это, по-вашему? По-человечески? Можно ли с ними после этого хоть о чём-то договариваться?

В упорном молчании Кольцова Сашка разгадал глухое несогласие и, как с ним часто бывало, полез на рожон:

— Чего отмалчиваешься, Георгич? Ты ж у нас известный психолог и человеколюб! Ответь!

— Резво по жизни бежишь, Саша, — Кольцов огладил стакан с плещущейся на дне водкой. — Всё влёгкую отхватить хочешь. А влёгкую в нашем деле не получается. Чтоб до человека достучаться, самого себя в лоскуты рвать приходится.

— Ну, ты чисто проповедник! — восхитился Сашка. — Только не жирно ли будет, чтоб под каждого уголовника душу подкладывать? Нет уж, хватит. Обучили. Отныне — он в том окопе, я в этом. И кто кого. Мне его любовь не нужна. Ему — моя. Раскрыл — посадил. Не доказал — выпустил. По-честному. Без этого твоего душевного стриптиза.

— Это называется, прост как правда, — съехидничал Коновальчук.

— А правда на поверку всегда проста! — отбрил Сашка. — Я вообще считаю разговоры, что преступником, мол, делают обстоятельства, — от лукавого. В одной и той же ситуации один справится, другой покатится вниз. И никакой добренький дяденька следователь тут ничего не переменит… Ты чего это, Георгич?! — испуганно сбился он. Встрепенулся и Коновальчук.

При словах «дяденька следователь» Кольцов вздрогнул, губы его задрожали.

— Так. Вспомнилось, — показывая, что всё в порядке, приглашающе приподнял стакан и махом допил.

— Позабавить вас разве? — решился он. — Тем более все равно ждать, пока Шурыгин вернётся.

Кто ж возразит новому шефу, в кои-то веки ощутившему потребность выговориться? Завистяев поспешил разлить по стаканам остатки водки.

Кольцов, вроде еще колеблясь, выдержал паузу.

— Надо же, как внезапно всплыло, — удивился он себе. — Англичане говорят: у каждого свой скелет в шкафу. Вот и у меня он есть. Свербит и не дает жизни. М-да… Лет десять, боюсь соврать, назад, работал я следователем в сельском райотделе.

— Я как раз у тебя стажером начинал, — с удовольствием припомнил Завистяев.

Кольцов кивнул.

— В числе прочих сбросили мне одно уголовное дело по Аксентьеву. Пригородный такой посёлок, теперь уже в черте областного центра, — пояснил он для Коновальчука. — Малолетка, некто Андрей Шмалько, «бомбил» собственных поселковых. Возраст, что называется, прокурорский — только-только четырнадцать стукнуло. Но размах впечатлил! Он там за пару-тройку дней три десятка подвалов обработал, а потом еще в квартиру влез. На квартире, кстати, и засыпался. Материалы обысков чуть не на десятке листов каждый: коренья-варенья, ошмётки сала, бутыли с соками. А уж хлама и ветоши, не сосчитать… Я потом с месяц для обвинительного заключения разбирался, что у кого взял и что почём. Характеризующий материал соответствующий: мать-одиночка, раннее пьянство, драки в школе, откуда его в седьмом классе выперли, прочая прелесть. Само собой, на учете в инспекции по делам несовершеннолетних. Соседей, учителей бывших допросил, и все один к одному: злобный, мстительный, неблагодарный. Словом, ошибка природы. Или, говоря профессиональным языком, — несомненная судебная перспектива. А тут ещё Шмалько дважды по повесткам не явился. Облик, что называется, проявился окончательно. Пришлось поручить участковому достать шкета из-под земли. Только через неделю отловили: по чердакам прятался…

Я к тому времени на следствии десяток лет уже отработал. Успел, что называется, повидать многое. Но, не совру, как только увидел пацана этого, сильнейшее пережил потрясение.

Вошёл: здрасте, дяденька следователь. Да какие там четырнадцать?! Десять, двенадцать максимум. У меня сыну сейчас десять. Так тот, четырнадцатилетний, такой же шпендель был.

Белобрысенький головастик, тощенький, весь прозрачный. И уши, конечно! Свежими лопухами в стороны торчат. А глазёнки, — Кольцов пошевелил пальцами, — даже не определишь. Лукавые такие! При чём тут преступник? Озорник разве.

В общем, санкцию на арест, что лежала заготовленная, я тут же мысленно со стыдом изничтожил. Но насчёт контакта, правду сказать, туго пошло. Спрашиваю, как додумался по подвалам лазить, а он исподлобья зыркает. Вроде распознать хочет: дурак я или прикидываюсь. Буркнул: «А чего они закупорились? Жрут себе за закрытыми дверями. Огурца не выпросишь. Жлобы!»

С такой внезапной злобой ответил, что сразу видно: весь мир в число этих жлобов «закольцевал». И меня тоже. Дальше — хлеще. Про мать спросил — так вовсе матом полоснул. В общем-то понятно: отец их бросил, она пьёт, случайные связи… Хвастаться, прямо скажем, нечем. Но чтоб до такой степени собственную мать возненавидеть… Да еще при следователе матом обкладывать… В моём кабинете и рецидивисты гонор придерживали.

Хотел я его одернуть, да понял, что он меня специально провоцирует, вроде как на зуб пробует. Вижу, куда как не прост парень. Но что меня в нём сразу подкупило… Задаю вопрос: зачем, мол, столько консервов набрал, может, в поход собрался, на плоту по реке. Вроде подсказываю: да, хотел. Нюанс, а в результате совсем другой мотив краж: не корысть, а детская шалость. Да нет, отвечает, чего я на этом вашем плоту не видел. Толкнул бы в городе у магазинов, а на «башли» водки взял… А глазами показывает: задёшево покупаешь, добреньким хочешь быть. Вот она где у меня, ваша доброта показушная!

Когда мне соседи да учителя страсти про пацана этого рассказывали, верил. Пока воочию ушей и глазенок этих не увидел. Я так понимаю, в школе такие пацаны не подарок. В него ж шило вставлено, да и психика, чего говорить, надломлена. Когда такое дома, это ж кем надо быть, чтоб без завихрений расти? Его, я узнал, еще в первом классе Жёваным прозвали, — вечно мятым ходил. А то, что этот первоклашка сам свои две рубахи стирал и, как умел, отглаживал — это как?! Кто знает, сколько он над тем утюгом в загаженной халупе проплакал?..

— Ушинский ты наш, — гоготнул Завистяев. — Вытурят скоро на пенсию, иди прямиком в школу.

— Рассказывайте дальше, Владимир Георгиевич, — Коновальчук недобро зыркнул на хамоватого приятеля.

— Если коротко, начал я к себе Андрюшку приваживать, приручать, как волчонка. И вроде пошло, — Кольцов слабо улыбнулся воспоминаниям. — Толкался он у меня часами, повестки разносил, помогал, как мог. Даже на происшествия со мной пару раз выезжал. Домой к себе его приводил. Хотелось, знаете, возместить мальчишке нехватку участия. И где-то ещё, надо признать, самолюбие срабатывало: вот вы его топчете, а я подниму. Другие следаки тоже к нему привязались. Утром увидят: «Эй, головастик, чего на службу опаздываешь? Твой шеф уже спрашивал».