Книга Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

— Да. Разумеется!

— Вот здесь отпечаток пальца. — Большим пальцем я мазнул панель его толстого бурого эппэрэта.

Взмах рукой.

— Проходите. — Проходя, я заметил надпись на боку бронетранспортера: «„Вапачун-ЧС“, аренда и покупка оборудования». «Вапачун-ЧС» — пугающе прибыльный отдел нашей материнской компании, занимается вопросами безопасности. Что за дела?

Мы поехали до родительского дома на такси мимо многообразия скромных двухэтажных коттеджей, обшитых алюминием, и из каждой второй двери струились флаги «Нью-йоркских янки» — у нас один из тех напористых районов, где все деньги вкладываются в газоны сорок на сто футов, даже в перезрелую жару восточного побережья ощетиненные заботливо выращенной зеленью. Я немножко стеснялся — знал, что родители Юнис гораздо состоятельнее моих, — однако радовался, как удачно все сложилось с гнусавым нацгвардейцем, едва своим могуществом и славой меня осенила могущественная корпорация «Штатлинг-Вапачун», ныне, видимо, обеспечивающая вооружением Национальную гвардию.

— Испугалась, Юни? — спросил я.

— Я знаю, что мой кокири — не какой-нибудь там ненормальный преступник, — сказала она и погладила меня по носу, а затем наклонилась, чтобы я поцеловал ее лоб в знак благодарности за то, что в эти трудные времена она еще способна шутить.

Через несколько минут мы прибыли на угол Вашингтон-авеню и Майрон, к самому важному перекрестку моей жизни. Я уже различал бурый кирпично-штукатурный коттедж родителей — перед домом золотистый почтовый ящик, рядом фонарь якобы девятнадцатого века, штабель дешевых складных стульев на бетонном островке, заменяющем веранду, на железной дверной сетке — черные лошади и экипажи (я не имею в виду насмехаться над родительским вкусом; вся эта дребедень прилагалась к дому), а на двух флагштоках под неверным ветерком развеваются гигантские флаги Соединенных Штатов Америки и Госбезопасного Израиля. Изящная фигурка — мистер Вида, родительский сосед и лучший друг отца — помахала с крыльца через дорогу и прокричала что-то ободряющее мне и, вероятно, распутное — Юнис. Мой отец и мистер Вида у себя на родинах были инженерами, а теперь погрузились в бездну рабочего класса: крупные мозолистые руки, компактные похотливые тела, умные карие глаза, консерватизм толстым слоем и честолюбивые дети на заработках — трое у мистера Виды, у моего отца один. Мы с сыном Виды Ануджем вместе учились в Нью-йоркском универе, а теперь этот мелкий ублюдок — старший аналитик в «ОбъединенныхОтходахСиВиЭсСитигруп».

Я взял Юнис под руку и провел по девственной родительской лужайке. В дверях появилась мама в своем обычном наряде — белые трусы и удобный лифчик; выйдя на пенсию, эта женщина посвятила себя интенсивному домохозяйству, и в нормальном платье я не видел ее годами.

Она уже примеривалась по обыкновению пылко повиснуть у меня на шее, но тут заметила Юнис, в изумлении что-то булькнула по-русски и скрылась в доме, оставив мне, как всегда, фантомное зрелище побежденных земным притяжением грудей и белого мячика живота. Вскоре возник отец — без рубашки, в грязных бежевых шортах; он тоже уставился на Юнис, огладил голую мускулистую грудь — вероятно, от смущения, — сказал: «Ой!» — и все равно меня обнял. Его шерсть заскребла по моей новой рубашке — серые заросли, которые отец выставлял напоказ с неким шиком, точно королевская особа в тропиках. Он расцеловал меня, и я сделал то же самое, ощущая наплыв близости, внезапной общности с человеком, чья орбита обычно пролегала вдали от моей. В голове замелькали заповеди, конфуцианский кодекс отношений сына и отца: он отец, а посему я обязан любить его, слушаться его, не имею права оскорблять его, обижать, попрекать давними проступками; он теперь старик, он беззащитен и заслуживает всего, что я могу ему подарить.

Вновь появилась мама в шортах и майке-алкоголичке.

— Сыночек! — вскричала она по-русски и расцеловала меня, тоже эдак многозначительно. — Ты смотри, кто к нам приехал! Наш любимец!

Они с Юнис пожали друг другу руки; мои родители оглядели ее и мигом сделали выводы: уверились в том, что моя подруга, как и ее предшественницы, не еврейка, однако отметили, что она худа, привлекательна, что у нее здоровая черная грива, и молча все это одобрили. Мама развязала зеленый платочек, прикрывавший от американского солнца ее собственные белокурые локоны, и мило улыбнулась — кожа нежная, бледная, постаревшая только вокруг бешено артикулирующего рта. На своем пенсионном английском она доблестно заговорила о том, как рада познакомиться с потенциальной невесткой (неувядающая мечта — две женщины против двоих мужчин, за обеденным столом шансы выше), заполняя контуры своего одиночества пулеметной очередью вопросов о таинственной сыновней жизни в далеком Нью-Йорке:

— Ленни делает дома уборку? Пылесосит? Я однажды зашла к нему в общежитие — ох-х, ужас! Такой запах! Мертвый фикус! Старый сыр на столе. За окном носки висят.

Юнис улыбнулась и заступилась за меня:

— Он молодец, мисс Абрамов. Очень чистоплотный.

Я поглядел на нее с нежностью. Где-то под яркими небесами пригорода «браунинг».50 калибра разворачивался к прибывающему поезду, но сейчас вокруг люди, которые любят меня.

— Я купил тебе тагамет со скидкой, — сказал я отцу и вытащил из сумки пять коробок.

— Спасибо, маленький, — ответил он, забирая у меня свое излюбленное лекарство. — Пептическая язва, — серьезно пояснил он для Юнис, тыча пальцем в свой истерзанный живот.

Мама уже вцепилась в мой затылок и гладила меня по волосам, как безумная.

— Совсем седой, — сказала она, преувеличенно тряся головой, словно американская комическая актриса. — Такой стал старый. Почти сорок. Леня, что с тобой? Много нервничаешь? И лысеешь. Ох ты ж батюшки!

Я вывернулся. Моих близких хлебом не корми — дай поговорить о моем распаде, почему так?

— Вас зовут Юнис, — сказал отец. — А вы знаете, откуда оно взялось, это имя?

— Мои родители… — храбро начала Юнис.

— Это из греческого, «евника». Означает «победоносная». — И он засмеялся, довольный: до того как пришлось стать уборщиком в Америке, он был квази-интеллектуалом и второсортным арбатским денди. — Поэтому я надеюсь, — прибавил он, — что в жизни вы тоже будете одерживать победы!

— Да кому какое дело до греков, Борис, — сказала мама. — Посмотри, какая она красавица!

Мои родители оценили внешность Юнис, ее победоносность, и это немало меня порадовало. Столько лет прошло — а я все мечтаю об их одобрении, все жажду их воспитания кнутом и пряником, как в девятнадцатом веке. Я велел себе охладить жар эмоций, выключить стук родовой крови в висках. Но все без толку. Миновав мезу-зу на двери, я снова стал двенадцатилетним.

Юнис от комплиментов покраснела и глянула на меня со смесью страха и удивления; отец повел меня в гостиную на диван, дабы, как обычно, побеседовать по душам. Мама ринулась к дивану и расстелила целлофановый пакет там, куда я помещу свои попорченные Манхэттеном брюки, а затем увела Юнис в кухню, весело болтая с будущей невесткой и союзницей о том, как «мальчики временами, знаешь ли, такие грязные» и как она только что сконструировала новое хранилище для своих многочисленных швабр.