Книга Гений безответной любви - Марина Москвина

Вот как проходит слава мира. Был храм, Парфенон, минули тысячелетия. И вот перед тобой рассыпавшийся на бесчисленные осколки Универсум: сломанные стулья, скелет от раскладушки, дверь с замком, диванный валик, лыжа, тюбетейка, разбитые елочные игрушки, ватный дед-мороз, крем для бритья, сгоревший чайник со свистком, зубная щетка, пустая птичья клетка, оборванные провода, поломанная швейная машинка, бельишко, барахлишко, сапожок, могильная гранитная плита и старая ковровая дорожка, ведущая прямо от нашего дома неведомо куда.

Зато по направлению к дому шли не по-человечески огромные следы сапог, они отпечатались в вязкой глине.

Дом стоял неподвижный, как призрачный корабль на приколе. Над ним с хриплым криком кружило воронье. Хлопали на ветру пустые оконные рамы, шелестели засохшие листья дикого винограда.

Дом был прозрачен, сквозь него на просвет мерцали уличные фонари. Он был выше времени, выше перемен, выше форм — коробка, пустая коробка, до того страшная, как гроб.

Кляня мир за бренность, я искала свой путь среди развалин.

На первом этаже вместо квартир зияли черные провалы с затхлым запахом, на вешалке забытый кем-то плащ колышется от сквозняка, пол был усеян белыми листками, исписанными летящим почерком Ласточкина, а потолок отражал звуки моих одиноких шагов.

Возле квартиры дяди Саши я увидела штепсель, розетку и хрусталики от люстры.

С крыши на лестницу капала вода. В эти прорехи на крыше видны были звезды. Сыростью несло отовсюду, гнилью. Лестница без перил. Я осторожно поднималась на второй этаж и, не дойдя ступеньки три, остановилась. Дверь в нашу квартиру была полуоткрыта. Мне оставалось только приготовиться.

Позволь мне приготовиться. Я так долго жила в страхе и печали. Даже сейчас, в такую минуту! я умираю от страха, скорби и сомнения. Я не могу войти туда такой. Я хочу войти — танцуя, улыбаясь, распевая песни…

Мрак ночи вдруг сгустился. Я раскрыла дверь и шагнула в темноту. Вспыхнул свет.

— Люся! Люся! А мы тебя как раз ждали! — все закричали.

— О! Пришла! Пришла! Заходи!..

И сразу включился телевизор, радиоточка заработала, проигрыватель, транзисторный приемник, застучала печатная машинка, дом ожил, захлопали двери, зашумели дети, в комнату вбежала кошка, наверху кто-то заиграл на трубе и ударил в барабаны, послышался цокот коготков по деревянному паркету, из кухонь теперь доносились голоса, звон посуды и благоухание куриного бульончика с лаврушкой.

Зазвонил телефон.

— Ну наконец-то! — я услышала в трубке. — Где ты болталась все это время?..

— …Интересно, какой смысл мне врать? Я вышел на балкон покурить, — рассказывал мужчина из дома напротив. — Гляжу, этот выселенный дом вдруг тронулся и пошел. Пошел, пошел, между тех вон домов, причем без единого звука. Я: «Мама моя! — закричал. — Смотрите, смотрите!»

— Это ты тронулся, — объясняли ему. — А не дом. Перебрал вчера, вот тебе и померещилось. Поздно вечером, когда все спали, сюда подогнали кран с чугунной «бабой». И вообще все сравняли с землей.

— Нет, — он твердил, — я видел своими глазами. И запомнил в мельчайших подробностях. Дом прошел от меня так близко, что я заметил цветочные горшки на подоконниках. Ни искорки, ни живой души, какое-то неправдоподобное сооружение, мерцающее, как Летучий Голландец. Он плыл-плыл, а потом исчез. Кстати, за ним долго ехала и гудела мусорная машина. А перед этим она стояла у фонаря, и я запомнил ее номер…

— Да, он уплыл, этот дом, — подтвердил водитель мусоровозки, угрюмый приземистый тип в ватнике и бейсболке. — Дом тронулся с места, как только туда зашла одна женщина. Странная история! Как будто бы эти развалины ждали ее. Она там жила когда-то в детстве. Такая… все улыбалась. Сначала я подумал, что это сон. Даже ущипнул себя. Потом вижу: да никакой это не сон, дом движется на самом деле! Я кинулся его догонять, сигналил, короче, ехал за ним до тех пор, пока он не растаял. Вот все, что осталось, — какая-то баночка…

С этими словами мусорщик вынул из кармана ватника и показал собравшимся пузырек йохуимбэ.

Погруженный в глубокое созерцание, ОН сидел один в бамбуковой роще, прикрыв глаза. Голова его, запрокинутая назад, опиралась о бамбуковый ствол и на этом фоне казалась вырезанной из желтой слоновой кости.

Он раскачивался под ветром вместе с бамбуком, как будто песню пел. А он и пел, я это услышала, когда подошла поближе. Я легла на землю, простершись перед ним, уронив лицо в траву, и заплакала от радости, что мы снова вместе.

— Почему ты прогнал меня? Почему? — я хотела спросить у него, но молчала. — Больше тысячи лет я скитаюсь по миру. Сколько раз я рождалась и сколько раз умирала! Больше тысячи лет — без тебя!!!

— Нет-нет-нет! — он захлопал в ладоши, задрыгал ногами и рассмеялся. — Это еще не просветление! Трава, растущая под огромным баньяновым деревом, до сих пор не знает о небе. Она знает баньян, он ей кажется небом. Трава пока не открыла небо Истины. Так, на глазок, — он прищурился, — жизни три-четыре, от силы шесть, и просветление будет даровано тебе.

— Да ты с ума сошел! — я закричала. — Опять все снова?!! Ни за что! Я так намучилась, так настрадалась, я вся изранена, там же сплошные потери!..

Он ничего не отвечал, и я взглянула на его лицо. Оно было изменчивым, как отражение в текучей воде. Оно то принимало очертания лица моего мальчика, то дедушки Соли, то Левика, то старого летчика, улетевшего на Сириус, то Сени Белкина, то Коли Гублии из Гваделупы, то неродного дяди Вити, и тогда ему на плечо села бабочка. Тысяча лиц, которых уж мне не забыть, тысяча тысяч лиц, и все они были Его Божественным Ликом.

Мы плакали с ним и смеялись.

— Что-то я тебе хотел сказать? — он спрашивает, утирая слезы. — Вот черт, забыл! Ай, ладно, в другой раз.

Мы посидели немного в тиши, глядя на призрачную цепь увенчанных снегами гор.

— Ну, мне пора, — сказала я.

— Иди, — он говорит. — Давай еще разок, посмотрим, что получится.

Я встала и пошла изборожденной колеями, истоптанной дорогой.

— …и поменьше кофе! — он закричал мне вслед.

Короче, иду я по горной дорожке в закатных сумерках, вижу — кто-то шагает с бамбуковым посохом, с узелком, во вьетнамках — причем такой характерной походкой, как говорил Редьярд Киплинг, свойственной всем идущим в далекий путь бродягам мира и описать которую невозможно.

Его тропинка петляла меж камней — то вверх, то вниз, то вправо, то влево, ну прямо до боли знакомая фигура, гляжу, а это Гусев Анатолий Георгиевич собственной персоной!…

Я проводила его взглядом, пока он не скрылся за поворотом, и с легким сердцем, в который раз! отправилась в великий серый бесформенный лес.