Книга Гений безответной любви - Марина Москвина

Слышишь, мусорщик? Жизнь моя начиналась божественно — ешь с веселием хлеб свой, и пей в радости сердца вино свое, и благоговейно слушай пенье утреннего неба, и, пока ты живой, наслаждайся этим, ибо мертвые не умеют наслаждаться, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению, и любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезли, и нет им более части ни в чем, что делается под солнцем.

Да мертвых и нету еще у нас! Какие мертвые? Юрик жив, бабушка жива. В зеркальном шкафу ее на видном месте лежит удостоверение, которым она — чуть чего начинает размахивать: о ее праве на полном законном основании носить при себе браунинг. (Кстати, ее младшая сестра баба Катя с такой же точно помпой хранила в своем бумажнике пожелтевшую справку, что она действительно с такого-то по такое-то число такого-то года участвовала в цареубийстве!)

Все наши соседи живы.

Вечно пьяный безногий дядя Валера, отец Пети-Пионера, тоже пьяницы и матерщинника, но очень доброго и хорошего: он когда крепко выпьет, всегда всех желающих катал по двору с ветерком на дяди Валериной инвалидке.

Наш близкий друг — бритоголовый великан, поросший шерстью, дядя Саша — контуженный ветеран, легкотрудник, он на дому конструировал штепсели и делал люстры из ложного хрусталя. Как солдат он прошел от Москвы до Бреста и за пять лет войны убил одного-единственного немца. И всю жизнь из-за этого мучался. «Если б десяток или хотя бы штук пятнадцать, — ладно, война, фашисты, понятно. А один немец, — он жаловался на кухне моей бабусе, — это уже человек!..»

Валечка, мой учитель музыки, жил прямо над нами на третьем этаже и слышал каждый шорох, производимый нашей семьей. Если, не приведи господь, разучивая этюды Черни, я сбивалась с заданного Валечкой ритма, он этот ритм на весь дом отбивал плоскогубцами по батарее.

Еще у нас в доме под самой крышей обитал настоящий писатель — Ласточкин. Был он отчаянный бедняк, иной раз батон хлеба не на что купить, но он имел величественные замашки. Свои черновики он с яростью вышвыривал на балкон, ибо не мог терпеть у себя в доме — даже в корзине для бумаг! листы, он так это объяснял, не отмеченные вдохновенной завершенностью. Их уносило оттуда ветром на другие балконы. Весь дом читал и смеялся над Ласточкиным — там было что-то о свободе души, о смысле жизни и очень много про любовь, причем не только про платоническую!..

Все звали его квартиру «Ласточкино гнездо». А психиатр Долгожилов, который как раз находился под Ласточкиным на четвертом этаже, поэтому первым знакомился с его черновыми набросками, со всею ответственностью заявлял, что Ласточкин — шизофреник.

Это было небезопасное соседство: Долгожилов работал в Институте Сербского последней инстанцией, кто говорил: псих диссидент или нет и отправлял на принудительное лечение.

Он часто заходил к нам со своей женой Светой и все это спокойно рассказывал. А мы вынуждены были сидеть с ним, пить чай и слушать.

Ты, мусорщик, наверно, удивишься, почему столь близкое знакомство мы водили с человеком, с которым порядочные люди на одной опушке не станут собирать грибы? Да потому что Света Долгожилова — врач «ухо-горло-нос» на дому лечила моего папу от несмыкаемости связок! Бывало, у него пропадал голос и он месяцами не мог выступать с лекциями по международному положению.

Лечила она его оригинальным методом: три раза в день за полчаса до еды он должен был играть на губной гармошке. А все собаки в доме подвывали.

Соседи к ней толпами ходили, кто только не злоупотреблял ее добротой. Одна у нее соседка лечилась — тетка Анна. Все пирожки ей носила с капустой. Помню, случайно мы встретились на лестнице — у Анны в руках огромное блюдо с горой горяченьких пирожков.

— Угощайся, — она говорит и протягивает мне эту гору.

Я очень растерялась и говорю:

— Ну что вы! Я столько не съем!

— А я, — она засмеялась, — столько тебе и не предлагаю.

У ней такая была беда: она не чувствовала запахи. Казалось бы, что такого? Некоторые вообще ничего не чувствуют — ни вкус, ни запах, красное путают с зеленым, холодное от горячего не могут отличить, и ничего, живут себе припеваючи!

— Я бы даже рад был, — неожиданно отозвался мусорщик, — а то вечно такая вонь!..

— Вот видишь!!! А она это скрывала от мужа: боялась, он обнаружит, что она запаха не ощущает и потеряет к ней интерес. Сейчас что скрывать — старые уже, наверно, стали, хорошо, если живы оба. А тогда он очень влюблен был в нее. Только и доносилось с первого этажа:

— Анечка! Анюта!..

Все это занесено на скрижали моего сердца.

С тех пор как мы покинули эти места, по которым я волею случая мчусь с тобой в мусоровозке, я время от времени приходила сюда и подолгу стояла под нашими окнами. Неясно для чего, никем не узнанная, я приезжала смотреть к себе в окно, занавешенное чужими шторами. Какая-то у меня была мысль, вроде того, что я тут оставила себя — в детстве.

Я и во сне туда являлась: войду в подъезд, поднимусь на второй этаж, дверь нашей квартиры во сне всегда полуоткрыта. Я пробую зайти, но меня останавливают, что-то объясняют, дескать, такие здесь не живут и, кажется, никогда не жили… Однажды в прихожую вылез какой-то тип с беломориной в зубах, и он изрек (будучи в пижамных штанах!):

— Нельзя дважды войти в одну и ту же реку!

А я знаю одно: если проскочить в большую комнату — там на табуретке сидит девочка и в ее глазах — мое Истинное Я, а именно горы и реки, великие просторы Земли, солнце, месяц и звезды.

Быстро темнело. Все-таки конец ноября. Падал снег, дождик моросил. В окнах домов зажигались огни.

— Вон этот дом, — сказала я.

Дом медленно выплыл из-за голых лиственниц. И мы увидели его пустые черные окна.

Я подумала, что мне чудится. А мой спутник — спокойно:

— Сейчас пятиэтажки выселяют. Это же времянки. Их строили на десять лет, а им уже под пятьдесят! Там сплошь аварийные ситуации.

Я говорю ему:

— Давай, брат, останавливай. Я сойду.

— Не ходи туда, — посоветовал мне этот славный мусорщик. — В нем могут быть бомжи, преступники, бежавшие из тюрьмы, дезертиры…

— Останови! — говорю.

— Как хочешь, — он ответил. — Дай хоть поближе подвезу.

Мы с ним подъехали как можно ближе, пока не кончился асфальт. Дальше глиняное месиво.

— Подождать? — он спрашивает.

Я говорю:

— Послушай, денег у меня с собой больше нет. Возьми на счастье, — и ему протягиваю чудодейственную баночку йохуимбэ.

— А что это такое?

— Там написано. Может, сгодится когда-нибудь.

— Я все-таки тебя подожду, — сказал мусорщик.

Кучи мертвых листьев лежали повсюду около вывороченных с корнями деревьев. На листья, на стволы падал мокрый снег. И слишком уж черные, словно обугленные, стояли в отдаленье лиственницы.