Книга Месяц Аркашон - Андрей Тургенев

На площадях этот номер не прижился. Неплохая идея: можно повторить здесь, в Аркашоне, если Эльза и впрямь собирается финансировать фестиваль. Сладкая Эльза. Она уже тихо сопит, а то бы я поделился с ней этой идеей. Нежность нельзя подделать. Даже стоящий член, по слухам, подделывается виагрой или корнем женьшеня, а нежность — подделать нельзя. Неплохо бы сходить завтра в кино.

Солнце утром не взошло. Может, впрочем, и взошло, но его не видать за свинцовыми тучами. Мы проспали до полудня, и, открыв глаза, я был в полной уверенности, что еще даже не заря. Тихо: ни ветра, ни дождя. Марта семимильными цыпочками подбирается к Бискайскому заливу. Эльза с утра почему-то мрачная, под стать небу. В «Олимпии» идет «Мигрирующий народ»: полнометражный фильм про полеты птиц: две тысячи км из Скандинавии в Западную Европу, двадцать тысяч — из Антарктики в Арктику. Я его видел, но с Эльзой мне интересно сходить и во второй раз. Смотреть на экран и на Эльзу: как она будет реагировать.

— Надеюсь, — говорит Эльза за обедом, — ты не отнесся всерьез к тому, что я сказала ночью?

У меня отменный аппетит. Утром я с перепою есть не смог, а к обеду похмелился и проголодался. Потому отвечаю со ртом, полным говядины в черносливе:

— Фазве мофно к эфому отфефтись неферьезно?

— Прожуй, пожалуйста…

— Извини. Эльза, как же я могу отнестись несерьезно…

— А так. Ничего не было.

— Не было — чего? Ты что, все сочинила?

— Например. Например, сочинила. А лучше — вообще ничего не говорила. Тебе приснилось.

Алька, когда мы смотрели в Париже «Мигрирующий народ», весь фильм просидела в неудобной позе, на краешке кресла, как на ветке, подавшись вперед. Переживала за птиц, как за себя. Будто это она, Алька, хлопает крыльями пять, десять, двадцать часов нон-стоп. Остается с перебитой лапой умирать в зарослях камыша, жалко кричит вслед улетающей стае. Ее птенцов другие птицы, побольше, вытаскивают из гнезд и клюют-убивают. Рывки из Австралии в Африку так впечатлили Альку потому, наверное, что она сама горазда перебирать, как струны, параллели-меридианы. Я пытался объяснить ей ее ошибку: представляя себя птицей, она мыслит как человек. Думает, как страдал бы человек на месте летучих существ. Но если всерьез слиться с пернатой тварью, у тебя изменяются ценностные ориентиры. Не боль тобой управляет, но линия горизонта. Лететь сутками напролет — не тяжело, а просто нужно. Умирать в камышах не трагедия, а — «что теперь поделаешь?».

Птицы поделывают то, что велит им природа. Вот несется над бесконечными оранжевыми песками огромная стая. Тысячи крыльев. Вдруг из разных полюсов клина две особи резко пикируют вниз, несколько секунд ожесточенно трахаются в бархане и быстро возвращаются назад, в клин, — не отстать. Каждая на свое место. Как они услышали друг друга? Как они догадались сделать то, что догадались сделать? Сговорились во время привала?

Эльза смотрит фильм внимательно, но с выражением некоторой брезгливости на лице. С птицами она себя явно ассоциировать не желает. На мои легкие заигрывания — ладонь в ладонь, голова на плечо — отвечает нехотя. На улице говорит:

— Мерзкие тупые твари.

— Это ты о птичках?

— О ком же еще. Голая механика. Будто не живые они, а просто приборы с перьями.

— Хочешь сказать, нет в них ничего человеческого?

— Да и птичьего немного… в человеческом понимании. Считается, что птица — она сама по себе. Такой символ свободы. А они просто рабы полета. Придатки инстинкта. Как можно сопереживать инстинкту? Вот был фильм ужасов про птиц… Где люди в доме гибнут.

— Хичкока.

— Возможно. Только представь, что снято не изнутри дома, а изнутри стаи. С точки зрения убийц. А ты смотришь и сопереживаешь: ах, бедная птичка, не может пролезть в каминную трубу, чтобы выклевать глазки этим двуногим уродам… Тупые примитивные приборы. Механизмы.

— Эльза, но и наши тела — механизмы. Любое движение инерционно и схематично. Особенно это в танце чувствуется, как суставы проворачиваются, как мышцы напрягаются — вполне такое инженерное ощущение. Или секс взять. Механическое действие. Как две водяные помпы…

— Для меня секс — не механическое действие, — отрезала Эльза и посмотрела на меня тяжелыми тусклыми малахитами. — А что, ты так хорошо трахаешься потому, что у тебя внутри члена механизм? Раздвижной металлический сустав, на манер подзорной трубы?

Я с трудом уговорил ее прогуляться пять с половиной минут вдоль океана. Ну, не самого океана: к воде по песку-илу, в-темноте-по-холоду Эльзу не заманить. Мы прошлись вдоль пляжа по пустынному променаду. Окна отелей и кафе первой линии непривычно слепы. У входа в «Пират» сидит на ступеньке недвижная мужская фигура. Настолько недвижная, что я подумал: мумия. Когда подошли ближе, выяснилось, что никого на ступеньке нет. По площади Тьер ветер гоняет пакеты с мусором, забытые, что ли, уборщиками. Вот один пакет лопнул, окурки, картонные коробки, салфетки понеслись к нам под ноги. Океан — черная дыра. Будто вообще нет океана, а есть просто Большая Пустота, в которую вот-вот провалится набухшее, как брюхо недоенной коровы, и мерно раскачивающееся, как брюхо беременной коровы, небо. Эльза молчит.

Потом мы едим устриц в ресторане Казино. Эльза смотрит вдаль отсутствующими, как океан, глазами. Я тоже затормозился. Устал. Орошая символ Аркашона лимоном, поддевая ножом ножку, скрепляющую его с родной раковиной, я меланхолично думаю, что грядет катастрофа. Возможно, она уже произошла. Зная, что Эльза виновата в том, в чем виновата, я не смогу уже относиться к ней по-прежнему. Вчера ночью я распухал от чувств: прижимался, тщась согреть прекрасную фею, замерзающую на лютых ветрах безжалостной судьбы. Сегодня я понимаю, что выпавшие испытания давно перевели ее в другой разряд существ… высших, что ли… или просто Очень Других — наподобие тех же птиц. Она живет в мире, к которому я не имею отношения. Ни-ка-ко-го. В юности, захлебываясь от атмосферы, разлитой по запретным западным фильмам, я мечтал и о дорогих казино, и о блюде устриц. А о таких женщинах, как Эльза, я не решался даже мечтать. Но вот оно — все под рукой. И что?

— Они, между прочим, от динозавров произошли, — прерывает молчание Эльза.

— Устрицы?

— Да не устрицы. Птицы — прямые потомки динозавров. Позвоночник, череп, вообще скелет — такой же.

— А если от нас тоже какие-нибудь такие произойдут: с тем же скелетом, но без мяса и маленькие… Или в перьях, но очень большие…

— Что от всякого в тот или иной момент точно произойдет, так это скелет обычного размера, вне всякого мяса…

В ресторане возник Рыбак. Обычного размера. В дежурном черном свитере, со спутавшимися волосами. Сапоги облеплены илом. Даже удивительно, как его пустили в Казино. И, главное, непонятно, зачем он вообще сюда заявился. Человек из Нижнего города. Существо из другого фильма. Из черно-белого. Решительно направился к нашему столику. Я напрягся-подобрался. Я не видел его с момента драки — ну, стычки, какая это драка — на перекрестке Отрицания. Только разборок с Рыбаком мне сейчас не хватало. Он спросил, можно ли присесть рядом со мной. Я сказал: садись, конечно. Эльза посмотрела на меня с холодным удивлением, но ничего не сказала.