Книга Месяц Аркашон - Андрей Тургенев

— С этим делом рекомендую осторожнее, — говорит Рыбак, кивая на большое блюдо устриц между мною и Эльзой. — Я однажды схлопотал через них белковое отравление.

— И сколько же ты их съел, чтобы добиться белкового отравления? — спрашиваю.

— Сколько ни съел, все мои были, — не очень внятно говорит и очень неприятно ухмыляется Рыбак. Изо рта у него пахнет. Гнилыми, что ли, водорослями. Интересно, всегда так? Я раньше внимания не обращал?

Подошел официант, Рыбак жестом показал, что ничего не надо. Вместо этого вытащил из штанов фляжку и сделал громкий глоток. Официант глянул на Эльзу и промолчал.

— Завтра придет Марта, — снова ухмыляется Рыбак. — Малышка Марта устроит нам взбучку. Сметет к чертям все фабрики, где выводят этих тварей. Долгонько еще вам не полакомиться вашими слизняками. И люди непременно утонут. Много или один, не знаю пока. Взрослый или ребенок, не знаю. Но точно утонет. Тошнит меня от вида ваших устриц. Я недавно одну увидел и блеванул…

Рыбак кривит рот, зубы его черны, за исключением одного, забранного серым металлом. Задирает голову, сверлит взором варикозную луну. Эльза пристально глядит на меня. От нее идет ледяная энергия, от Рыбака горячая, и обе тяжелые. Я беру устрицу, верчу раковину в руках, вновь кладу на блюдо.

— А еда вообще — говно, — не унимается Рыбак. — Ненавижу вкус еды. Она нужна, только чтобы не сдохнуть с голоду.

— Почему он до сих пор здесь? — спокойно спрашивает Эльза, не глядя на Рыбака. — Неужели ты не хочешь дать ему в морду? Спустить с лестницы? Пересчитать им ступеньки? Тебе ведь нравится арифметика.

Я чувствую себя закипающим чайником. Какого черта?! Я не нанимался каждый день биться с грязными рыбаками. Я актер, танцор, пусть Механический Член, но не боксер. Конечно, Идеальный Самец защищал самку не только от опасностей, но и от неприятных контактов. Но…

— Ты забыла о моей роли, — говорю я. В тот же момент понимаю, что Эльза не должна знать, что Рыбак знает, что я играю роль Совершенного Самца, и, следовательно, я не могу произносить при нем слово «роль». Ситуация нелепейшая. Фразу я заканчиваю, наклонившись к уху Эльзы. — Муж ведь не спускал Рыбака с лестницы виллы «Эдельвейс», правда?

Рыбак хохочет. Взгляд Эльзы становится еще более холодным-каменным, хотя это невозможно. Кажется, на меня сейчас обрушится астероид.

— Пойдешь со мной в море? — спрашивает Рыбак. — Не сегодня. Марта еще далеко. Завтра или послезавтра. Прекрасная будет прогулочка. Волна — два метра над бортом! Пойдешь?

— Не пойду, — говорю я.

— Ссыкун, — склабится Рыбак и глотает из фляги. — А Самец не боялся. А ты ссыкун. Западло тебе замещать Самца. Не по зубам роль-то.

Он, конечно, называет Самца не так, а по имени. Я холодею. Взглянуть на Эльзу боюсь. Голос ее спокоен:

— Откуда он знает?

Рыбак хохочет.

— Откуда он знает?! — Эльза бьет по столу кулаком. Сверкает брильянтовая крошка. Валится бокал. Течет вино. Что за вопрос. Ясно откуда. Если отвечать — тоже с ледяным спокойствием. Глянуть в тусклые — нет, уже сверкающие — малахитовые глаза.

— Ясно откуда, — говорю я. — От меня.

— Кто тебе позволил? Зачем ты ему рассказал?

— Ни за чем. Случайно. Спьяну. По обкурке, вернее. Что теперь поделаешь, Эльза.

— А ничего не поделаешь, — хохочет Рыбак. Только теперь я понимаю, что он очень пьян. — Это еще цветки. Ягоды будут, когда ты, — Рыбак впервые обратился к Эльзе, неожиданно решительно глянув в ее ненавидящие глаза, — поведешь этого парня в гриме Самца к брату, чтобы обстряпать свои грязные делишки…

Я настолько растерян, что едва не начинаю объяснять Рыбаку, что его версия беспочвенна, поскольку завещание и так в пользу Эльзы… Слава Богу, не начинаю. Хотя какое там «слава Богу». Все, поздно.

— О чем это он? — спрашивает меня Эльза. Я выпаливаю:

— Ну, он предположил, что я тебе нужен, чтобы сыграть роль Самца перед кем-то другим. Перед Жераром, например. Чтобы брат уговорил Жерара изменить завещание…

— Что за чушь!

Я развожу руками. Рыбак хохочет.

— И ты с ним обсуждал это… предположение?

— Ну, не то чтобы обсуждал, но…

— Понятно. — Эльза встает. — Завтра утром тебе позвонят и пришлют вещи и деньги.

Эльза исчезает, как привидение. Шагов ее не слышно. Нет, она еще у столика. Наклоняется ко мне и говорит: «Мужчина может быть слабым, но не имеет права быть глупым». И вот после этого уже исчезает. Рыбак шлепает меня по загривку:

— Пойдем, брателло, я угощу тебя ромом.

Зачем нам даны слова, Господи? Фраза, выпавшая изо рта — в запальчивости, по глупости, — подобна камню: она долетит до цели и разобьет мир. Ничтожные сгустки слов способны топить корабли и гасить звезды. Прикосновения рук, сплетения ног, трепет языка — это жизнь. Слова — смерть.

Другой фильм, являвшийся мне прошлой ночью, называется «Король-рыбак». Я целовал Эльзу в хрупкие позвонки, тихонько царапал ногтями спину. Я узнал Эльзину боль, Эльзину тайну, я был агентом мира, который сообщал Эльзе: Эльза, Эльза, мир — с тобой. В первых кадрах «Короля-рыбака» герой — звезда прямого радиоэфира. В его шоу звонят скучающие придурки, у которых тихо едет крыша от фаст-фуда и одиночества. Одному из них, особо депрессивному, герой ляпнул, что нужно уже, пора-пора, сделать решительный выбор между нормальными людьми и ничтожными обывателями. «Или мы, или они». Потом герой приходит домой, узнает, что его номинировали на какую-то премию, отплясывает-торжествует. Врубает телевизор. Горячая новость: услышав совет, депрессивный чувак отправился в ирландский паб и расстрелял там десятерых двуногих по подозрению в принадлежности к стеклоглазым яппи. Ведущего тут же вышвыривают из профессии, и за 10 минут экранного времени он успевает скатиться по наклонной плоскости прямиком под метромост, в зловонное братство бомжей.

Это только называлось: угощу тебя ромом. Рома у Рыбака во фляжке оставалось два с половиной глотка. Следующую бутылку мы едва выклянчили у бармена (в кафе, где я облил Мориса пивом), и я отдал за нее все наличные деньги, почти 60 евро. Кредитка осталась на вилле «Эдельвейс». Я не думал, где буду ночевать. Ветер промозглее с каждой секундой. Марта приближается. Мы сидим на скамейке перед пляжем. К воде я идти не хочу. Ну их — стихию вкупе с новой ангажированностью. Луна канула в тучах. Бескрайнее ночное ничто, в котором затеряны плывущие безумцы. Вряд ли мы о чем-то говорили с Рыбаком. Ах, да, он все толковал об истинно мужской воле, о двухметровой волне над бортом. О брызгах и ветре, которые входят в душу, как слова Бога. Опять эти чертовы слова! Я молчал и пил. Я мог бы входить сейчас в Эльзу глубоко-глубоко, распластав по кровати ее большие ноги, как крылья, и она бы сладко стонала, но я сижу на холодной скамье с чудовищным провокатором Рыбаком.

Я не имею претензий к Рыбаку, не испытываю к нему ненависти. Существо из другого кино, он не способен отвечать за себя в нашем полноцветном, набитом оттенками мире. Домик Рыбака стоит на диком пляже, на окраине Летнего города: окраина, впрочем, начинается сразу за нормальным пляжем. «Можешь не считать, — говорит Рыбак, — в прилив 50 от моря, в отлив до сотни». Места в домике еще меньше, чем у Пьера с Пухлой Попкой. Под потолком болтаются связки допотопной рыбы, похожие на сухое дерево. Карта Бискайского залива разлагается на мокрой стене. Стол-верстак — вроде разбомбленного Нью-Йорка, но не сейчас, а лет через 50: вскоре после отмены моратория на атомную войну. Завален-заставлен грязной посудой, канатами, пустыми бутылками, микросхемами, слесарным инструментом. Тут же высится огромный резиновый сапог. Самые приличные предметы — коробки из-под сигар Идеального Самца. В одной из них хранится марихуана. Мы покурили, и я сразу ложусь на отведенный мне топчан. Рыбак продолжает разглагольствовать, но я слов не разбираю. Они имеют не больше — хотя, видимо, и не меньше — смысла, чем завывания ветра за окном, затянутым грязной марлей. В какой-то момент я слышу, что Рыбак вновь взялся за гнилое свое, ругает Эльзу и Пухлую Попку шлюхами, но реагировать лень.