Книга Месяц Аркашон - Андрей Тургенев

— Давно. А что?

— Да так… — Я некоторое время помолчал, но потом решил не отступать. — Просто я знаю, что ты была на днях в Сент-Эмильоне.

— Откуда же ты это знаешь?

— Рассказали. У меня тоже есть свои… Морисы.

— Угу. Ну и мало ли что я делала в Сент-Эмильоне… Какое ты вообще имеешь право спрашивать, где я бываю, что я делаю?

Право я сегодня имел, что ли, психическое. После моих подвигов на Дюне Фея весь вечер ластилась ко мне, как белый пушистый зверек. Тащила меня, после того как я в Казино зашвырнул в себя семь текил подряд, под локоток домой. Дома бегала к бару за пивом. Вытирала меня полотенцем после душа. Не ушла после секса к себе, осталась со мной ночевать. Короче, я чувствовал себя главным. Сильным. Проснувшись глубокой ночью, раздвинул ей, спящей, ноги, вошел в нее быстро и грубо и трахал, пока не разбудил. Глаза она открыла в момент оргазма. Тут-то я и спросил ее про Сент-Эмильон. Застать, что ли, хотел врасплох. И право мое она оспаривала лишь на словах. И произнесены они вполне мирно. С таким сминающим ситуацию зевком: ты, дескать, дал маху, но фиг с тобой, забыли.

— Погоди, я же играю твоего мужа. А муж имеет право знать, где шарашилась жена. Или ты не позволяла ему задавать лишних вопросов?

Женщина хмыкнула. Приподнялась, поцеловала меня в щеку.

— Он-то как раз ничего такого не спрашивал. Но право, безусловно, имел… Да, я видела Жерара. Сидит в кресле, мычит. Он после смерти Самца все меньше и меньше говорит. Зачем бы я тебе все это рассказывать…

— Ну, занятно. Он в дела-то твои вникает?

— Я ему отчеты пишу о движении капитала. Раньше он что-то советовал, а потом перестал. Просто кивает. Значит, все в порядке.

— Или просто не соображает уже совсем ничего. Кивает автоматически.

— Может, и так. Может, бизнес катится в пропасть, а он меня даже предупредить не может, бедолага. Принеси мне воды, пожалуйста.

— Держи, — сам я, подойдя к бару, не удержался от рюмки текилы. — А Устричный Луй его по-прежнему достает?

Женщина опять засмеялась.

— Какой ты следопыт… Ну что тебе за дело до старого пердуна Луи?

Не говорить же, что я подозреваю о существовании плана выдать меня за Идеального Самца. И даже не прочь срубить с этой операции сладкий процент.

— Ты же сама втянула меня в эту игру!

— Ну-ну. Понятия не имею, ходит ли к нему Луи. Я не встречала. Да все это глупости, ничего он не добьется.

В голосе ее зазвенело раздражение. Пора прекращать расспросы. Но язык меня уже не слушается:

— А кроме тебя кто-нибудь знает, что за аргумент был тогда у Луи Луи?

— Эй! — крикнула Женщина-кенгуру. — Очень хочешь влезть в чужие дела? Смотри, прилетит по носу.

Резко села, дернула за шнурок, добывающий свет. Прикусила нижнюю губу, заиграла челюстями. Превратилась в разозленную Снежную Королеву. Удивительно, как менялось в такие минуты ее тело. Контуры его становились четче. Соски торчали воинственно, как взведенные пушки. Кожа как бы становилась холодно-матовой. Она будто переставала быть голой. То есть оказывалась до такой степени голой, что как бы уже и переставала. Ослепительная тетка, чего говорить.

— Ты очень красивая, — сказал я.

— А ты очень нудный… бываешь иногда.

Раздражения в голосе поуменьшилось. Хозяйка выключила свет, легла. Я подполз ближе, взял ее за сосок левой груди. Она подняла мою ладонь, как тряпку, и аккуратно положила на простыню.

— Кассета, — сказала она, — если уж тебе так неймется…

Кассеты у меня были аккуратно расставлены в голове, как на полочке. Номер один — Дюна, номер два — совещание, номер три — яблоки-груши. Новое поступление — номер четыре — день рождения. Оказалось, что речь идет о пятой.

— Что — кассета?

— У Луи Луи была кассета, которую он грозился обнародовать.

— Компромат?

— Догадливый.

— А на кого?

— Отгадай с одного раза.

— С одного не смогу. С двух. На Мужа или на Отца?

— На меня, разумеется.

— И что ты там… делаешь?

— Разбежался. Так я тебе и рассказала…

— Ты и так уже много…

— Вот именно!

— А почему не обнародовал?

— Потому что ее выкрали, эту кассету. У Луи дома. Сейф ломали. Муж, Жерар и Рыбак. Уже когда уходили, Луи прискакал с ружьем… Всадил пулю в позвоночник Жерару. С чего, думаешь, его парализовало?

Я молчал, потрясенный. Было так тихо, что я слышал шуршание призраков-водометов в парке Казино. Или это мне казалось. Я провел рукой себе по позвоночнику. Представил пулю…

— Но почему они сами туда пошли?! Почему не наняли… кого-нибудь.

— Хороший вопрос! Поди теперь разберись. Мальчишество… Эти-то — понятно, но от Жерара, конечно, нельзя было ожидать. Вот и результат.

— М-м… Так все… Странно, что Рыбак мне тебя не сдал. С его симпатией к тебе…

— А он не знал, что я там замешана. Он-то как раз просто нанятый был.

— Ясно… Слушай, но ведь получается, что Жерар из-за тебя стал на всю жизнь инвалидом!

— Ну что теперь поделаешь. Я говорила, что сначала Луи надо убить, а только потом спокойно лезть за кассетой. Не послушали. Что теперь поделаешь.

«Убить?!» — хотел прошептать я, но слово застряло в горле. Гораздо больше готовности убить человека (если честно, совершенно не жалко Седовласого Луя!) меня перекурочила фраза «Что теперь поделаешь». Ужасная фраза. Ужасна она тем, что честна. Действительно, что же поделаешь? Что она может, Женщина-с-большими-ногами-и-грандиозными-сосками? Искупить вину собственной плотью-кровью? Человек вываливается из жизни, как из трамвая, а трамвай едет-гудит себе дальше, роняет на рельсы мохнатую искру. Всякий — вывалится. Не завтра, так в следующую субботу. Потому, что бы ни произошло, вечером мы будем ужинать, а утром — извлекать серу из ушей ватной палочкой. Время вспять не ходит. Я нежусь под теплым одеялом в роскошной вилле, Попка и Пьер ютятся в каморке, а в Африке миллион, допустим, детей ежегодно умирают от голода. Лопаются, как волдыри. Справедливо? Несправедливо. Но что поделаешь? Я же не виноват. Но она-то, она виновата в… Господи, чего же она натворила такого, что готова была махнуть кассету на чужую жизнь? Отдалась зебре в зоопарке Бордо? Запекла в микроволновке и схрумкала с корочкой христианского младенца? Да, она виновата. Но что поделаешь? Время вспять — не ходит. Тепла остается меньше с каждым поцелуем и каждым днем. Надо цепляться за оставшиеся мгновения.

Я прижимаюсь к спине Женщины-кенгуру. Обнимаю ее. Мне хочется ее утешить. Повторить вслед за ней — «Не горюй горько, милая Эльза. Что теперь поделаешь?». Удивительно: она и не горюет, но мне все равно хочется ее утешить. Слов во мне нет. Только немая тихая нежность. Я перебираю губами позвонки на шее Снежной Феи. В мозгу у меня мелькают впоперемех кадры из двух фильмов. Первые 10 минут каждого из них я смотрел раз по десять, до конца не видел ни одного. Один фильм назывался не помню как: там американский парень пытался вывезти из Турции на рейсовом самолете десять килограмм гашиша. Его поймали и посадили на десять лет в турецкую тюрьму. Первые 10 минут посвящены его попытке сесть в самолет. Мытье рук в туалете, разговор с таможенником, много пота на лбу. Через 10 минут его берут у трапа. Я этот эпизод однажды танцевал: вообще, один из первых моих номеров. Возвращаясь с закрытых сеансов, я всегда пересказывал пацанам во дворе, что довелось увидеть. Со временем стал показывать, а потом — танцевать…