Книга Сирены Амая - Николай Ободников

медик, но он мгновенно позабыл о Лине.

– Рука?

– Угадал. Сразу после того рукопожатия. Только действуй, пожалуйста, спокойно, хорошо? – Симо испытующе посмотрел на него. – Пусть думают, что списали меня со счетов.

От этих слов мороз пошел по коже. Харинов быстро поставил саквояж на землю, присел перед ним и, изображая непосредственность, оглянулся. Да, эти типы так и шныряли вокруг – спешили засвидетельствовать почтение чему-они-там-поклонялись. «Да хоть еловой шишке, – подумал Харинов. – Мне-то с этого что? Моя забота – трупы и те, кто планирует ими стать еще до обеда».

– Я тебя понял, Симо, понял. Симптомы?

– Головокружение. Дышать тяжело. По`том обливаюсь как свинья.

Симо зачем-то запустил руки в саквояж, будто хотел что-то достать, и Харинов хмыкнул, сообразив, что таким образом следователь показывал опухающую кисть. Выглядела она и впрямь ужасно: напоминала ломоть ветчины, в который взбрызнула яд по меньшей мере дюжина пчел.

Антеро посматривал на них насмешливым взглядом, изредка отвлекаясь на кивки в адрес уродливых прихожан. Хмурый Назар следил за ним. Переговариваться приходилось вполголоса, с натянутыми физиономиями, показывая, что ситуация из разряда бытовых.

– Будет немного больно, Симо. Так что представь, что ты в морге, где тихо и спокойно.

– Господи, Боря!

Харинов быстрым движением вколол ему порцию антигистаминного препарата. Одноразовый шприц-крошка, клюнув раздутую ладонь, упал на дно саквояжа. Затем он вручил следователю пять таблеток: четыре больших белых и одну зеленую маленькую. Волшебную.

– Это уймет твой гастрит, Симо, – громко подытожил Харинов, давая понять, что прием окончен, после чего захлопнул саквояж. – Возможно, у тебя даже настроение поднимется. Ду-да!

А потом он потерял Лину.

Оставив бледного Симо забрасывать в рот мощный сорбент и кое-какой наркотический анальгетик, выведенный из свободного доступа, Харинов поспешил за угол храма. И сбежал так быстро, что ни Симо, ни Назар ничего не успели сказать или сделать. Этим лбам он не нянька, а вот Лина сама себя не отыщет.

К удивлению Харинова, женщины и дети заходили в подвальное помещение при храме. Ничего не понимая, он тоже подошел к распахнутым красным дверям, намереваясь заглянуть внутрь. Еще раз зазвонил колокол, созывая на полуденную службу.

Однако любопытству Харинова суждено было остаться неудовлетворенным. Его пригвоздил взгляд полуслепых глаз. У дверей, держась за правую откинутую воротину, дежурила старуха с разбитыми пальцами китайской швеи. Она глядела на мир сквозь мутное стекло катаракты, но чужака, тем более мужчину, распознала безошибочно.

– Это вход для тех, на ком сидит Амай, – прошамкала старуха.

– Для тех, на ком сидит Амай? – Харинов с сожалением зашагал дальше. Обернулся. – То есть там для осликов? – Обнаружив, что взгляд полуслепой швеи посуровел, он поспешно потрусил дальше.

Ничего лучше не придумав, Харинов решил обойти храм. Убедившись, что внутрь можно было попасть только через центральный вход или подвал, он вернулся, но только для того, чтобы в ту же секунду броситься прочь.

Изнутри донеслись выстрелы и невнятные возгласы. Что-то кричал Симо. Вопил и тот противный старикан. Раздавался гомон бунтующей толпы.

И Харинов побежал. Бросился прочь. Наутек. В голове зарницей полыхнуло: «Лина! Где Лина?! Где она?!» Признать честно, это были далеко не самые умные вопросы, которые могли прийти на ум. Вдобавок Харинов и так знал ответ, где именно Лина. Просто сработал инстинкт выживания.

Мелькнула еще одна мысль: «Что теперь?» И тут же возник ответ: «А ничего не делать. Пистолета у тебя нет. Так что беги, проклятая ты рожа! Беги! Беги! БЕГИ!»

И Харинов припустил изо всех сил.

Оружие было только у Симо и Назара. Лина сама отказалась от пистолета, хотя имела полное право на него. Да и не предполагалось, что бедному патологоанатому, чьи пациенты всегда отличались серостью кожи и молчаливостью, придется отстреливаться. С рациями дело обстояло так же: роскошь иметь средства связи могли себе позволить лишь следователь и оперуполномоченный.

Уж одну-то он, кретин, мог взять. Но не взял. Потому что посчитал, что ему она не потребуется. Возникло желание вышвырнуть сумку, набитую восстанавливающим барахлом, когда требовалось, как выяснилось, барахло, способное калечить. Но Харинов отказался от этой глупой затеи, хоть саквояж и добавлял добрые четыре килограмма к бегу в поскрипывающих галошах.

А еще он, к собственному ужасу, не мог вспомнить, откуда они пришли. Затерянная в тайге деревушка уродов казалась бесконечным однообразным лабиринтом. Ни указателей, ни ориентиров. Только домики, хвоя, куры да зеленые тени. Из виду пропала даже такая местная достопримечательность, как Яма Ягнения.

Где-то слышались голоса, но от их владельцев удавалось худо-бедно скрываться. Мало что понимая, кроме того, что вот-вот его заметят, Харинов рванул на себя одну из дверей и понял, что крупно просчитался.

Он очутился в бане, в которой, судя по всплескам, кто-то мылся.

2

Когда в уютный мирок клеток ворвались громкие хлопки, Лина обратила на них внимание. Нахождение среди этих странных, уродливых женщин и детей заставляло ее хихикать от восторга. Но хихикать тихо, не разжимая губ. Словно она, будучи школьницей, увидела в раздевалке для мальчиков пару пенисов, проступивших сквозь трусы. Что происходило наверху, в храмовом зале, – мало волновало Лину.

А вот ноги… эти чудесные раздвоенные ступни…

«Где же они? Кто сирена? Сколько их?» Лина с жадностью обшаривала взглядом мелькавшие сапоги и галоши. Выискивала нетипичные выпуклости, которые могли бы указать на великое чудо. При этом не замечала, как лица женщин – и даже детей – понемногу становились озлобленными.

Ее дернули за руку, и в поле зрения вплыл кто-то смутно знакомый.

– Лина, господи! – Глаза Евы за очками блестели от слез. Губы тянулись в дрожащей улыбке. – Думала, не найду тебя. Ты хоть понимаешь, что происходит?! Лина, да что с тобой?

– Ты тоже мечтаешь быть сиреной? – Лина томно посмотрела на девушку.

– Лина…

Крики наверху переросли в хохот. Лина подумала, что там, возможно, нашли средство, позволяющее отрастить чудесные ноги, как у той мертвой сирены. Пребывая в мире фантазий, который психологи окрестили бы проявлением «дезадаптивной мечтательности», Лина едва поняла, что ее тащат наружу.

Похихикивая от счастья, она уставилась на хвойный покров, образованный ветвями елей, за которым тлело солнце. Тени. Повсюду колыхались эти великолепные темно-зеленые тени. И Лина знала, что в них таилось, – исполнение всех желаний. Любых. Даже самых невозможных. Где-то кричала Ева, да так противно и тонко, что хотелось ударить ее в живот, лишь бы она заткнулась.

Осторожное, но участливое касание по щеке вывело Лину из оцепенения. Антеро. Старик, окруженный женщинами, внимательно изучал ее. Пытался разобраться в ее смятенной душе.

Повинуясь неожиданному порыву, Лина опустила глаза.

– Я так и