Книга Зов Полярной звезды - Александр Руж

А ты ведь хочешь увидеть ее, цельную картину, а? Распознать когда-нибудь свое прошлое, вспомнить родной дом, семью, все то, что привело тебя к восьмилетнему лишению свободы под поверхностью Осовца… Вот он, твой лотерейный билет! Неужели не станешь брать? Если Чальм – такой великий ведун, как о нем говорит Аннеке, то вдруг ему по силам заставить твою заржавелую память раскрутиться и заработать на полную катушку? И уж всяко не выдаст он то потаенное, что в ней хранится, ни ГПУ, ни кому другому.

– Согласен! – подписал себе приговор Вадим. – Пусть попробует.

Нойд, похоже, отказа и не ожидал, так как уже готовился к проведению обряда: стянул с себя шубу, под которой оказались меховые штаны и такая же меховая жилетка, надел бусы из медвежьих клыков и взял в одну руку бубен, а в другую – колотушку. Приказал сесть ближе к очагу и смотреть на пламя. Аннеке, знакомая с технологией деда, разостлала позади Вадима оленью шкуру, шепнула, чтобы взбодрить:

– Ты ничего не делать, просто смотреть на огонь. И не бояться. Дедушка просить богов, и ты увидеть свою жизнь.

Отступать было поздно, и Вадим вытаращился на потрескивавший очаг. От горелого жира поташнивало, а Чальм еще сыпанул прямо в пламень щепотку зеленоватого порошка, и в заполнившее вежу амбре добавились новые оттенки: завоняло паленым волосом и чем-то еще. Плещущие красные языки стали виться, вытянулись к дымоходу, точно их засасывали снаружи вселенским насосом. Чальм несильно тюкнул колотушкой в бубен и затянул на низкой ноте:

– Ум-м-м!

Аннеке, повинуясь негласному велению, выползла из вежи, но Вадим этого не заметил, он прикипел взглядом к огню, а в ушах отдавалось бряцанье колотушки. Оно становилось все гулче, все безудержнее, металось в замкнутом пространстве. Прищелкивали костяные бусы, нойд приплясывал, топоча обутыми в пимы ногами, все это походило на танец буйнопомешанного. И нескончаемо тянулось:

– Ум-м-м!

Этот дисгармонический концерт затопил Вадиму голову, одурманил почище порции опия или чарки деревенского первача. Щупальца огня, расплетясь, вдруг потянулись к нему. Еще чуть-чуть – и обхватят, утянут в самое пекло! Вадим ничего не мог противопоставить, он одеревенел. Шаман голосил все пронзительнее, перешел на фистулу. Последний душераздирающий вскрик – и слух у Вадима отмер, а сам он свалился… но не в очаг, а назад, на предусмотрительно уложенную подстилку.

И зыбкий тягун потащил его в прошедшее.

…Калейдоскопический огненный перепляс потемнел, отодвинулся на задний план, дал место темноте, а потом, словно позитив на фотографической бумаге, проявилось изображение: зима, абы как расчищенное, все в пучках промерзшей омертвелой травы, летное поле. По этому полю идут трое: сам Вадим, сбоку от него – невысокий человек с повисшими усиками-веревочками, и чуть на отдалении – худенький, возрастом со старшеклассника, паренек с эспаньолкой. Все трое – в обтягивающих куртках из хрусткой кожи, на головах – пилотские шлемы, на ногах – унты. У паренька половину лица застят очки-консервы, как у автогонщика.

Идут, соответственно, к аэроплану, стоящему на взлетке. Аэроплан не совсем обычный – не приевшаяся со времен первых полетов братьев Райт этажерка, а компактный моноплан с ажурным – можно сказать, эстетским – фюзеляжем. Чему удивляться? – делали французы, а уж они известные пижоны.

Человек с усиками – Вадим знает, что его зовут Олег Аркадьевич Крутов и он любит форсить своим знанием сомнительных народных прибауток, которые использует ни к селу ни к городу, – поворачивается к мальчишке и покровительственно спрашивает:

– А скажите мне, Миша…

– Михаил Юрьевич, – поправляет тот, горделивый и ранимый, как все юнцы.

Но Крутов пропускает ремарку мимо ушей и продолжает в том же высокомерном духе:

– А скажите мне, Миша… у вас в досье написано, что вы пилотировали «Фарманы» и «Ньюпоры». С этим-то молодцем совладаете? Он, говорят, капризен. Не на нем ли разбился сам конструктор? Счастье, что не насмерть…

Вадим читал об этом, история тогда вышла шумная: в 1909 году на авиасалоне в Реймсе новенький аэроплан из-за вспышки бензина в карбюраторе сгорел как порох. Его изобретатель Луи Блерио выжил лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств. Но с той поры минуло пять лет, «везунчик Луи», как его стали называть за удачливость, доработал свой аппарат, и вот он – стоит на кочковатом поле под Петроградом, готовый к взлету. Первый в мире аэроплан, способный поднять не только пилота, но и двух пассажиров, не считая груза. Первый аэроплан, перекрывший немыслимый потолок скорости – сто километров в час. И все потому, что установлен на нем не слабенький 25-сильный двигатель «Анзани», а «Гном» мощностью – уму непостижимо! – в шестьдесят «лошадей».

– Потешно… Я летал и на таких, – отвечает Миша, надувшись, – ничего хитрого. Зато через десять часов будем на месте… если погода не испортится. Это же самый скоростной аэроплан!

– Знаю, Мишаня, знаю, – панибратски отзывается Крутов. – Палка красна – бьют напрасно, палка бела – бьют за дело. Просто проверял вас. Издержки профессии, без обид…

Вадим в разговор не ввязывается, боится опростоволоситься. Ему восемнадцать лет, студент-недоучка, знаний – две консервные банки плюс дыра от баранки. Сморозишь что-нибудь не то – поднимут на смех. Уж лучше язык за зубами держать, так вернее.

Миша выказал себя аккуратистом: перед тем как вскарабкаться на аэроплан, дотошно осмотрел его, обошел со всех сторон, проверил на прочность крылья и хвостовое оперение, повращал винт, а в завершение складным японским ножичком соскреб со стабилизатора налипший птичий помет и только после этого объявил, что готов лететь.

По приставной лесенке взобрались в… не вошло еще тогда в обиход слово «кабина», бытовало другое, введенное в оборот воздухоплавателями, – «гондола»… вот в нее и влезли. Места в ней едва хватало на троих, жались друг к другу, как хомячки, посаженные в стеклянный сосуд. Миша сел в пилотское креслице, приноровился к рычагам управления. Вадим с Крутовым примостились на пассажирской скамеечке, взялись за укрепленные крест-накрест трехжильные леера. Колени пришлось подтянуть к подбородку, потому что под ногами торчал притороченный к полу гондолы стальной ящик. Крутов пошатал его.

– Присобачили крепко, не отвалится. Посмотрю я на господ англичан, как они будут его отдирать… Но это уже не наша забота. Сталось у нас раздумье, да в голове почесушки. – И вальяжно, как барин извозчику, бросил через плечо: – Трогайте, Миша!

Стояло раннее-раннее утро, брезжил мглистый балтийский рассвет. Мела поземка, обсыпая крупинками плоскости аэроплана.

– Да, не май месяц… – поежился Крутов. – Как бы нам дуба не дать. Унты надели, а полушубков не прихватили.

– Куртки на меху, – осмелился возразить Вадим. – В них тепло, не замерзнем.

– Молодо-зелено! – рассмеялся Олег Аркадьевич и натянул перчатки с автомобильными крагами. – Дали нам зайку, дадут и лужайку? Хе-хе… Вы представляете, сколько градусов там, на высоте? Под минус тридцать, да с ветром… Вы хоть лицо руками прикрывайте, а то и отморозить недолго.