Книга Зов Полярной звезды - Александр Руж

– Так отзовите! И телеграмму, и р-рапорт.

– Какой вы! – Барченко осмотрел догорающий «Арбатель» и бросил в костер. – Не имею привычки при ходьбе переобуваться. Оставим все в силе… Одна только загогулина есть: в рапорте я написал, что вы ценности империалистические стране вернули. Не уточнил, правда, какие… А выходит, что ценностей-то теперь нет.

– Как нет? А это что?

Вадим подвинул к себе туес и вывалил из него в ящик серебро. Получилось аккурат под крышку.

– Потешно! – само слетело с языка у Барченко; прервался, покашлял. – Ладно, будем считать, что откупились. Идите. Собирайте вещи, завтра утром выступаем к станции.

– Как? – растерялся Вадим. – Уже завтра?

– Не век же вековать… Дома дел невпроворот. Пора!

– Поехали с нами в Москву! – уговаривал Вадим Аннеке. – Поступишь в институт, на р-работу устроишься, заживешь по-человечески…

Что-то похожее он не так давно говорил Адели, агитируя ее в Лоухах, но об этом сейчас вспоминать было не особенно приятно.

– Я же вижу, как тебе здесь тоскливо. Ты к знаниям тянешься, тебе на Большую землю надо, учиться, р-развиваться…

– Нет, – отвечала она с грустью. – Как я дедушку бросить? Он старый, больной… Кто ему помочь, кроме меня?

Говорила, а сама смотрела так жалостно, будто в лице Вадима с близким родственником прощалась.

Да и у него, правду сказать, сердце щемило. Славная девочка, хорошо с ней, но дорога зовет домой.

– Ты когда-нибудь вернуться?

– Не знаю. Жизнь такая непредсказуемая – как я могу загадывать?

– Воардэгге тиррвень, – сказала она ему. – Счастливого пути.

– До свидания, – сказал он ей. – Будь счастлива.

Поцеловал – без страсти, по-братски – и ушел к лыжному каравану, который уже выдвигался из Ловозера.

Заключение

В столице экспедицию встретили с почетом. Серебро из ящика пополнило фонды Гохрана, а доклад Барченко на заседании Академии наук произвел настоящий фурор. Александр Васильевич признался, что не удалось раскрыть тайну зова Полярной звезды, однако привел множество интереснейших фактов, привлекших внимание ученой общественности к краю, о котором прежде, согласно меткому выражению Карамзина, «носился единственно темный слух». Александр Васильевич демонстрировал собравшимся рисунки, фотографии, диаграммы с показаниями приборов и на полном серьезе утверждал, что именно там, в сердцевине Кольского Заполярья, некогда зародилась древняя цивилизация, известная под названием Гиперборея.

Вадим Арсеньев при всем желании не имел возможности присутствовать на заседании академиков и наблюдать чествование своего руководителя. Возвращаясь с Севера в выстывших, переполненных вагонах, он подхватил грипп и лежал в Остроумовской больнице в Сокольниках. Иссушаемый горячкой, бредил, и в видениях являлись ему то первобытные полевщики с дротиками, то Адель с содранной кожей, то рогатый медведь, то падающий аэроплан… Вадим метался, вскрикивал, срывал с себя одеяло и доставлял медсестрам немало хлопот.

На седьмой день болезнь отступила, он лежал опустошенный, вымотанный, а сознание медленно выползало из мира видений в действительность. Он снова, как в лопарской веже, ощущал себя занемогшим ребенком и очень хотел, чтобы над ним склонилась мама, провела рукой по лбу, произнесла своим мягким грудным голосом: «Все хорошо, Вадик, ты скоро поправишься…» Но это было невозможно: теперь он помнил, что родителей унесла холера в том проклятом пятнадцатом году, когда он был сослан в Осовец, откуда его не отпустили в Петроград даже на похороны…

Но все же кто-то родной склонился над ним, провел по лбу рукой и произнес те самые слова:

– Все хорошо, Вадик, все хорошо, ты скоро поправишься…

Сказано было почему-то по-испански, но он прекрасно понял.

Перед глазами все плавало, он сделал сверхусилие, и из колеблющейся пены вырисовалось лицо Баррикады Аполлинарьевны. Она сняла свое старинное пенсне и смотрела на Вадима тепло и нежно, что было совсем на нее не похоже.

И вдруг вскрылся запечатанный, казалось бы, намертво тайничок памяти – детской, почти младенческой. Эта женщина, тогда еще не такая дряхлая, а напротив, по-спортивному подтянутая и подвижная, приходила несколько раз к ним в дом на Заневском, а потом исчезла, и он больше никогда ее не видел.

– Бабушка, – прошептал Вадим. – Ты…

– Лежи-лежи! – сказала она уже по-русски, тоном ласковым и вместе с тем повелительным. – Тебе нельзя вставать.

– Я не встаю… Как ты меня нашла?

– Я знала, что ты появишься. Знала, где и когда. – Морщинки вокруг ее глаз собрались в расходящиеся лучики. – Не такая уж плохая я гадалка… Надо было только занять свое место и подождать.

– А тогда… в прошлом веке… куда ты делась?

– Это не важно. Может быть, потом… когда-нибудь позже… ты все узнаешь. А сейчас тебе нужно выздоравливать.

Вадим сбросил с себя остатки наваждения и сел. По лицу ручьями стекал пот. Верейская стояла возле его койки, держала два апельсина. Глядела строго и отчужденно – как всегда.

– Вот, – она положила апельсины на простыню. – Это вам от нашего коллектива. Их в Москве днем с огнем не достанешь, но Александр Васильевич через наркомпрод-с выбил – специально для вас.

– Спасибо. Баррикада Аполлинарьевна. Извините, мне почудилось… – Вадим почувствовал, как загорелись щеки. – Я подумал, будто вы…

– Мало ли что могло почудиться! – прервала она. – С огневицей шутки плохи. Так что отдыхайте и поправляйтесь. Всего доброго.

Она пошла к двери, открыла ее, но, приостановившись, обернулась и досказала:

– А то, что померещилось, вы забудьте. К чему всякие безделки в голове держать?

И вышла.

Вадим упал на койку, вжался в подушку. Свалившиеся на пол апельсины запрыгали, как мячики.

Не-ет! Ничего он больше не забудет. Никогда.

Даже не просите.

Конец.