Книга Новый американец - Григорий Рыскин

Мне стало жаль Поляковского. Опять его оттолкнули. Поляковский был как Германия, которая пришла к столу империалистических яств, когда все места там уже были заняты. Отсюда его обидчивость и агрессивность. Его даже не удостоили ответа, потому что в этот момент троица взглянула на часы и потекла к телефону.

Елена Крымова, как уже посвященная, последовала за ними, закинув за плечо черный кружевной шарф.

– Ну что, не подходит? – спросила она громким шепотом.

Все знали: не подходит Кёнигсберг – он обещал деньги при условии, что стадо рванет когти от Адлера с Аршином. А теперь что-то играет в непонятную игру.

– Жена говорит: у него температура, просит позвонить завтра, – объявил Таль.

– Хорошо вам, – сказал мне Поляковский, – можете наблюдать весь этот водевиль со стороны.

– Хорошо нам, малярам, – подтвердил я.

– И все-таки хотелось бы больше определенности, – сказал Лева Звездин; его близко поставленные глаза стали похожи на двустволку, нацеленную на Амбарцумова.

– Знаете что, – взорвался Амбарцумов, – можете звонить ему сами… Могу дать телефон. Что мне, больше всех надо, что ли?.. Надоело, в конце концов.

Амбарцумов уселся один за дальний столик, уронив прекрасный профиль в ладонь. К нему устремились Ю и Елена Крымова. Было не слышно, что они там ему говорили. Они были похожи на родственников и родителей, утешающих зацелованного подростка.

– Надеюсь, мы можем удалиться, господа? – прокричал им Поляковский.

– Статьи приносить через три дня, – объявил издали Перес. – Сюда, в кафе «Натан», к семи.

– Им главное, чтоб статьи приносили, – сказал Лева Звездин.

– Но ведь все равно принесем, – сказал я. – В зубах и на задних лапах.

– Потому что ни к чему другому непригодны, – сказал Звездин, – статьеносцы. В этом кафе сотни людей. Но самые гнусные здесь мы.

– Пожалуй, что и так, – сказал я.

– Знаешь, на что мы похожи, – сказал Звездин, – на томаты, которые выращивают методом гидропоники. Вроде плоды, а корни в воздухе висят, как мочалки.

Мы поднялись по эскалатору из подвала на первый этаж. За столиками сидели негры и поедали большие волнистые палочки жареного картофеля с кетчупом, поддевая их на красные пластмассовые вилки. Негры излучали тьму.

– И все-таки мы здесь самые гнусные, – сказал Звездин. – Хорошо тебе, ты маляр.

– Пожалуй, что и так.

* * *

У него было такое усталое лицо, как будто кто-то сидел на унитазе, долго мял газету, обнаружил вдруг рулон туалетной бумаги, а из газеты сделал адлерово лицо. Он износил себя на газетной каторге. Ну, благо бы разбогател. В Союзе Адлер был идейно убежденным антикоммунистом, в Америке стал правым. Во всех бедах винит либералов. Его идеологическая схема нерушима. Вы скажете: в Америке преступность, правительство не в состоянии защитить жизнь законопослушных граждан.

– Ничего подобного, – возразит Адлер. – Я вот хожу по улицам и все еще не убит. Преступность – выдумка либералов.

– Но ведь убивают только раз в жизни, – говорю я.

– Ничего подобного, – взвивается Адлер. – Сколько я тебя знаю, ты всегда был нытиком.

– Система американского здравоохранения есть система ограбления, – говорю я. – Под каждой койкой здесь сидят крокодил и гиена, чтоб сожрать пациента.

– Признайся, ты завербован. Признайся, никому не скажу.

Уж больно он правый. Павка Корчагин, Олег Кошевой, Александр Матросов капитализма.

Если завтра газета «Правда» напишет: «Земля вращается вокруг Солнца», Мишка Адлер станет утверждать: тут есть идеологический подвох большевизма. Ежели, к примеру, американская машина обрызгает Мишку, он утрется и пойдет счастливый. Не какая-нибудь там паршивая «лада», а мощный американский «коди». Знай наших.

На другой день после исторической встречи в кафе «Натан» Мишка Адлер перегородил мне дорогу своим «бьюиком», длинным, как баррикада.

– Стой… поговорить надо.

Я пересел из своей машины в его.

– Ты слышал, они украли газету?

– Весь Нью-Йорк слышал.

– Подонки. Будем выпускать газету втроем: я, ты, Аршин. Я Пеле. Ты Гарринча. Нас поддержит журнал «Эпоха».

У них с Аршином все за меня было решено.

– Будем платить тебе семьдесят баксов в неделю, дадим медицинскую страховку.

Я молчал. Не мог же я ему сказать, что они с Аршином мне неинтересны. Денег нет и не будет ни там, ни здесь. Но там по крайней мере интересно.

Я должен был ему сказать: «Когда мы защищали замок, мы были симпатичные оппозиционеры. Америка предоставила нам шанс, но мы провалились, потому что сильны только в оппозиции. Когда вы создавали газету, то пригласили меня только в качестве раба. Вот и теперь я нужен вам только в качестве раба».

Все это я должен был ему сказать, но не сказал. Проклятая слабость духа.

– Как ты можешь с этими подонками!

– И те и другие воняют одинаково.

– Они же подонки.

– На большую подлость способен лишь патетичный романтик. Они ироничны. И потому на большую подлость не способны.

– Амбарцумов – это Антоша Чехонте, который никогда не станет Чеховым.

– Тебе наверняка это кто-то сказал. Передай тому, кто тебе это сказал: Чехонте – не так ух плохо. Когда Амбарцумов умрет, после него останется том талантливой прозы. Что останется после нас с тобой?

– Но Амбарцумов никудышный журналист…

– И правильно делает. Журнализм убивает писателя.

– Амбарцумов подражает Хэму.

– А ты попробуй.

– Все равно они подонки.

– Талант не обязательно ангел.

– Ты был у Амбарцумова в уборной?

– Не довелось.

– Он прикрепляет к крышке унитаза портреты своих врагов.

– Но зато когда мне плохо, я открываю его книгу, и мне становится легче.

– Ты ведешь себя, как вошь на сковородке.

– Просто у меня есть вкус.

– Семьдесят в неделю и страховка. Подумай…

Он распахнул дверцу и выпустил меня из своего прокуренного дредноута.

7

Там, в условиях тирании, мы стремились соблюсти в себе человека. Порой самая страшная тирания ставит препоны человеческой подлости. Люди тайно объединяются. Там мы стыдились друг друга, потому что чувствовали себя частью человеческого единства. Здесь некого стало стыдиться. И мы превратились в нравственные развалины.

Адлер и Аршин объявили читателям: мы воры, похитившие газету. Мы объявили: Адлер и Аршин дураки и эксплуататоры, не заплатившие беременной наборщице.