Книга Старик и ангел - Александр Кабаков

Что такое кома и критическое состояние, Оля, схоронив не одного старика, узнала хорошо. Все с Сережкой понятно, а чего еще можно было ожидать, если в семьдесят пить больше любого молодого? И по бабам наверняка еще шлялся, хотя уж откуда силы… В общем, прощай, Сережа, и прости, а я тебя прощаю.

И пора заниматься квартирой, а в больницу… если в коме, ему все равно… а если очнется, то не порадуется, зачем огорчать больного… в общем, завтра посмотрим, впереди еще ночь и рассвет.

А вот с квартирой тянуть нельзя, тут работы много, придется месяц как минимум провести здесь, в этом чудовищном городе и в этой грязной трехкомнатной помойке, общая площадь 76 кв. м, сталинский дом, от метро десять минут пешком, ближний Юго-Запад…

И, распахнув в городской грохот и пыль — а когда-то ведь тихий был район, академический! — все окна, поскольку по-другому нейтрализовать холодильник было невозможно, жена умирающего плотно села за телефон.

Как ни странно, все люди были на своих местах, и те, кто когда-то маклерствовал в Банном переулке, стали не последними фигурами в риелтерском бизнесе, так что дело пошло быстро. Впрочем, сразу стало ясно, что без косметического хотя бы ремонта не обойтись, — да для начала холодильник ядовитый выбросить, так что пришлось немедленно найти украинскую бригаду с хорошими рекомендациями. Тут Ольга Георгиевна прекратила на некоторое время телефонную активность и занялась приблизительным подсчетом. Вложения были неизбежны, иначе при продаже такой руины потеряла бы больше. Получалось, что деньги потребуются немалые, так что наверняка придется тронуть — но на время, на время, все потом возместится втрое, впятеро, вдесятеро! — свои основные средства.

Тут, видимо, самое время задаться нам вопросом, откуда у обеспеченной, но, естественно, обеспеченной весьма скромно наследницы православного священника из парижского пригорода какие-то «основные средства»? Да хотя бы и вот эти чемоданы, которые в комплекте стоят, сколько приличная малолитражка? И откуда на шее вот этот платок с изображениями лошадиной сбруи, то есть от “Hermes” (и это тоже не реклама, честное слово! — Авт.), цена которого как раз равна месячной профессорской зарплате законного мужа? И откуда на пальцах с десяток колец — уж Бог их знает, с какими камнями, но блестят они синим режущим блеском? Не говоря уж о браслетах и туфлях, вот готов спорить, что “Prada” (и это, само собой! — Авт.)…

Ну, хватит, все ясно — деньги есть приличные, а откуда?

Вступив в обыкновенную жизнь немолодой обитательницы приличного парижского пригорода — унаследованный домик и кое-какие проценты с семейных денег на неприкосновенном счету, — Ольга восприняла среди прочих обычай обязательных долгих каникул где-нибудь на Коста-дель-Соль или на Майорке. Предпочитала она Кан Пастилью, курортную окраину Пальмы, где в полусотне метров от пляжа стоят многоквартирные дома, называемые апартаменте-отель или что-то в этом роде. Состоятельные английские, скандинавские, немецкие и французские старики покупают в них квартиры, живут там месяцами в не самый жаркий сезон, а в оставшееся время некоторые, самые практичные, сдают эти квартиры таким же старикам, но недостаточно денежным, чтобы купить квартиру собственную и не париться, рискуя старым сердцем, в июле. Вот такую квартиру и снимала уже третий год мадам Шаповал-Кузнецов через агентство, не имея никакого дела с хозяином и даже никогда не встречаясь с ним. Какой-то восьмидесятилетний буржуа, который приезжал только в сентябре, а в любой из остальных месяцев жилье было в распоряжении Ольги. Все удобства, две спальни и гостиная, маленькая, но вполне укомплектованная кухня… И впятеро дешевле, чем в стоящем рядом обычном, не самые лучшие три звезды, отеле.

После первого сезона на плоском как стол и бесконечном пляже,

среди веселеньких, громких немецких пенсионеров и всегда доброжелательно пьяных датских работягв сплошной татуировке на необъятных бицепсах и спинах,

под легким ветром, смягчающим ровную, без колебаний, жару,

с частыми вечерними поездками в старый город, сохранивший дух древних оккупантов-арабов, полный недорогих, но очаровательных кофеен и очень привлекательных магазинов, —

словом, señora Olga задумалась о покупке квартиры в одной из этих прелестных пятиэтажек — вспомнив русское слово, она вспомнила и его значение. Сходства между этими человеческими жилищами, с пальмами в кадках на лестнице и вечным запахом кофе из-за каждой двери, и оставшимися где-то в темном и сыром пространстве руинами, с разрушенными подъездами и давно настоявшимся запахом мочи, не было никакого — а слово вспомнилось. Так можно и золотистого йорка, гуляющего на руках хозяина неопределенного пола где-нибудь в Марэ, и бездомного драного кобелька, коротающего недолгую жизнь между помойками и прикармливаемого добрым таджиком, — обоих назвать собакой…

Однако, поразмыслив как следует, Ольга от идеи покупки отказалась. Ее влекла всякая недвижимость, но более всего она мечтала о квартире в Париже, пусть небольшой, но в приличном аррондисмане. Конечно, город за последние годы стал ужасным, юные хулиганы в военных куртках и пестрых платках, ждать от которых можно чего угодно, захватили его почти полностью, — тем не менее он привлекал ее, как всякую русскую женщину, которую Париж не привлекать не может. Однако, чтобы купить квартиру — что в Париже, что даже на недорогом курорте, — нужны были более, чем ее «основные средства», а взять их было негде. К тому же она привыкла к сумме на своем счету, наследству отца Василия, и никак не могла бы смириться с уменьшением этой суммы. Деньги она любила немногим меньше недвижимости…

В общем, она решила квартиру на Майорке не покупать.

И оказалась права, так как во второй ее приезд произошло событие, сильно изменившее ее обстоятельства в целом.

Прилетев с пересадкой в Барселоне, Ольга взяла такси, назвала адрес — она уже знала порядочно испанских слов — и через двадцать минут, открыв дверь своим, полученным по почте из агентства, ключом, вошла в знакомую квартиру.

В прихожей стояли чужие, чрезвычайно дорогие и очень старые чемоданы, а из гостиной доносились голоса — мужской, точнее дребезжащий стариковский, и женский, еще более старческий, скрипучий и слабый. Разговор прервался, потом сменился двухголосым заполошным криком, и в прихожей появились двое.

Женщина была похожа на птицу огромным тяжелым носом и маленьким, почти несуществующим телом. Тело болталось в дорогом и слишком жарком для Майорки летнем костюме — Ольга не смогла определить на глаз имя кутюрье, но что куплено это было в хорошем магазине, сомнений не вызывало. Лицо старухи было раскрашено и напоминало венецианскую маску, но из-под краски на лбу и на щеке выступали темно-коричневые, выпуклые, словно приклеенные, пятна.

А мужчина выкатился в кресле с высокими колесами и какими-то механизмами, выступавшими сбоку и торчащими сзади, из-за спинки. На нем были шорты и рубашка с короткими рукавами, все чрезвычайно убогое, будто вынутое из бака, где по пять евро любая тряпка. На ногах-палках, совершенно лишенных даже намека на мышцы, были черные, свернувшиеся в валики носки и тряпочные туфли-альпаргаты. Впрочем, на тонкой, как засохшая ветка, руке болтался золотой “Rolex”, совершенно очевидно не поддельный, а на совсем бесплотных пальцах — обручальное кольцо и фамильный перстень, тоже не из копеечных. Голова старика была гола, как сердцевина большого ореха, и напоминала ее формой. На коленях инвалида лежала уродливая шляпа из нейлоновой сетки, точно такая, какие носили советские пенсионеры лет тридцать назад.