Книга Униженные и оскорбленные - Федор Достоевский

Я шел, потупив голову и размышляя, как вдруг резкий голосокликнул меня по фамилии. Гляжу – передо мной стоит хмельной человек, чуть непокачиваясь, одетый довольно чисто, но в скверной шинели и в засаленном картузе.Лицо очень знакомое. Я стал всматриваться. Он подмигнул мне и ироническиулыбнулся.

– Не узнаешь?

Глава V

– А! Да это ты, Маслобоев! – вскричал я, вдруг узнав в немпрежнего школьного товарища, еще по губернской гимназии, – ну, встреча!

– Да, встреча! Лет шесть не встречались. То есть ивстречались, да ваше превосходительство не удостоивали взглядом-с. Ведь выгенералы-с, литературные то есть-с!.. – Говоря это, он насмешливо улыбался.

– Ну, брат Маслобоев, это ты врешь, – прервал я его. –Во-первых, генералы, хоть бы и литературные, и с виду не такие бывают, как я, авторое, позволь тебе сказать, я действительно припоминаю, что раза два тебя наулице встретил, да ты сам, видимо, избегал меня, а мне что ж подходить, коливижу, человек избегает. И знаешь, что и думаю? Не будь ты теперь хмелен, ты быи теперь меня не окликнул. Не правда ли? Ну, здравствуй! Я, брат, очень, оченьрад, что тебя встретил.

– Право! А не компрометирую я тебя моим... не тем видом? Ну,да нечего об этом расспрашивать; не суть важное; я, брат Ваня, всегда помню,какой ты был славный мальчуга. А помнишь, тебя за меня высекли? Ты смолчал, аменя не выдал, а я, вместо благодарности, над тобой же неделю трунил.Безгрешная ты душа! Здравствуй, душа моя, здравствуй! (Мы поцеловались.)

Ведь я уж сколько лет один маюсь, – день да ночь – суткипрочь, а старого не забыл. Не забывается! А ты-то, ты-то?

– Да что я-то, и я один маюсь...

Он долго глядел на меня с сильным чувством расслабленного отвина человека. Впрочем, он и без того был чрезвычайно добрый человек.

– Нет, Ваня, ты не то, что я! – проговорил он наконецтрагическим тоном. – Я ведь читал; читал, Ваня, читал!.. Да послушай: поговоримпо душе! Спешишь?

– Спешу; и, признаюсь тебе, ужасно расстроен одним делом. Авот что лучше: где ты живешь?

– Скажу. Но это не лучше; а сказать ли, что лучше?

– Ну, что?

– А вот что! Видишь? – И он указал мне на вывеску в десятишагах от того места, где мы стояли, – видишь: кондитерская и ресторан, то естьпопросту ресторация, но место хорошее. Предупрежу, помещение приличное, аводка, и не говори! Из Киева пешком пришла! Пил, многократно пил, знаю; а мнехудого здесь и не смеют подать. Знают Филиппа Филиппыча. Я ведь ФилиппФилиппыч. Что? Гримасничаешь? Нет, ты дай мне договорить. Теперь четвертьдвенадцатого, сейчас смотрел; ну, так ровно в тридцать пять минут двенадцатогоя тебя и отпущу. А тем временем муху задавим. Двадцать минут на старого друга,– идет?

– Если только двадцать минут, то идет; потому, душа моя,ей-богу, дело...

– А идет, так идет. Только вот что, два слова прежде всего:лицо у тебя нехорошее, точно сейчас тебе чем надосадили, правда?

– Правда.

– То-то я и угадал. Я, брат, теперь в физиономистикупустился, тоже занятие! Ну, так пойдем, поговорим. В двадцать минут, во-первых,успею вздушить адмирала Чаинского и пропущу березовки, потом зорной, потомпомеранцевой, потом parfait amour [10], а потом еще что-нибудь изобрету. Пью,брат! Только по праздникам перед обедней и хорош. А ты хоть и не пей. Мнепросто тебя одного надо. А выпьешь, особенное благородство души докажешь.Пойдем! Сболтнем слова два, да и опять лет на десять врозь. Я, брат, тебе, Ваня,не пара!

– Ну, да ты не болтай, а поскорей пойдем. Двадцать минуттвои, а там и пусти.

В ресторацию надо было попасть, поднявшись по деревяннойдвухколенчатой лестнице с крылечком во второй этаж. Но на лестнице мы вдругстолкнулись с двумя сильно выпившими господами. Увидя нас, они, покачиваясь,посторонились.

Один из них был очень молодой и моложавый парень, ещебезбородый, с едва пробивающимися усиками и с усиленно глуповатым выражениемлица. Одет он был франтом, но как-то смешно: точно он был в чужом платье, сдорогими перстнями на пальцах, с дорогой булавкой в галстуке и чрезвычайноглупо причесанный, с каким-то коком. Он все улыбался и хихикал. Товарищ его былуже лет пятидесяти, толстый, пузатый, одетый довольно небрежно, тоже с большойбулавкой в галстуке, лысый и плешивый, с обрюзглым, пьяным и рябым лицом и вочках на носу, похожем на пуговку. Выражение этого лица было злое ичувственное. Скверные, злые и подозрительные глаза заплыли жиром и глядели какиз щелочек. По-видимому, они оба знали Маслобоева, но пузан при встрече с намискорчил досадную, хоть и мгновенную гримасу, а молодой так и ушел в какую-топодобострастно-сладкую улыбку. Он даже снял картуз. Он был в картузе.

– Простите, Филипп Филиппыч, – пробормотал он, умильносмотря на него.

– А что?

– Виноват-с... того-с... (он щелкнул по воротнику). ТамМитрошка сидит-с. Так он, выходит, Филипп Филиппыч-с, подлец-с.

– Да что такое?

– Да уж так-с... А ему вот (он кивнул на товарища) напрошлой неделе, через того самого Митрошку-с, в неприличном месте рожу всметане вымазали-с... кхи!

Товарищ с досадой подтолкнул его локтем.

– А вы бы с нами, Филипп Филиппыч, полдюжинки распили-с, уДюссо-с, прикажете надеяться-с?

– Нет, батюшка, теперь нельзя, – отвечал Маслобоев. – Делоесть.

– Кхи! И у меня дельце есть, до вас-с... – Товарищ опятьподтолкнул его локтем.

– После, после!

Маслобоев как-то, видимо, старался не смотреть на них. Нотолько что мы вошли в первую комнату, через которую, по всей длине ее, тянулсядовольно опрятный прилавок, весь уставленный закусками, подовыми пирогами,расстегаями и графинами с настойками разных цветов, как Маслобоев быстро отвелменя в угол и сказал:

– Молодой – это купеческий сын Сизобрюхов, сын известноголабазника, получил полмиллиона после отца и теперь кутит. В Париж ездил, денегтам видимо-невидимо убил, там бы, может, и все просадил, да после дяди ещенаследство получил и вернулся из Парижа; так здесь уж и добивает остальное.Через год-то он, разумеется, пойдет по миру. Глуп как гусь – и по первымресторанам, и в подвалах и кабаках, и по актрисам, и в гусары просился –просьбу недавно подавал. Другой, пожилой, – Архипов, тоже что-то вроде купцаили управляющего, шлялся и по откупам; бестия, шельма и теперешний товарищСизобрюхова, Иуда и Фальстаф, все вместе, двукратный банкрот и отвратительночувственная тварь, с разными вычурами. В этом роде я знаю за ним одно уголовноедело; вывернулся. По одному случаю я очень теперь рад, что его здесь встретил;я его ждал... Архипов, разумеется, обирает Сизобрюхова. Много разных закоулковзнает, тем и драгоценен для этаких вьюношей. Я, брат, на него уже давно зубыточу. Точит на него зубы и Митрошка, вот тот молодцеватый парень, в богатойподдевке, – там, у окна стоит, цыганское лицо. Он лошадьми барышничает и совсеми здешними гусарами знаком. Я тебе скажу, такой плут, что в глазах у тебябудет фальшивую бумажку делать, а ты хоть и видел, а все-таки ему ееразменяешь. Он в поддевке, правда в бархатной, и похож на славянофила (да это,по-моему, к нему и идет), а наряди его сейчас в великолепнейший фрак и томуподобное, отведи его в английский клуб да скажи там: такой-то, дескать,владетельный граф Барабанов, так там его два часа за графа почитать будут, – ив вист сыграет, и говорить по-графски будет, и не догадаются; надует. Он плохокончит. Так вот этот Митрошка на пузана крепко зубы точит, потому у Митрошкитеперь тонко, а пузан у него Сизобрюхова отбил, прежнего приятеля, с которогоон не успел еще шерсточку обстричь. Если они сошлись теперь в ресторации, тактут, верно, какая-нибудь штука была. Я даже знаю какая и предугадываю, чтоМитрошка, а не кто другой, известил меня, что Архипов с Сизобрюховым будутздесь и шныряют по этим местам за каким-то скверным делом. Ненавистью Митрошкик Архипову я хочу воспользоваться, потому что имею свои причины; да и явился яздесь почти по этой причине. Виду же Митрошке не хочу показывать, да и ты нанего не засматривайся. А когда будем выходить отсюда, то он, наверно, сам комне подойдет и скажет то, что мне надо... А теперь пойдем, Ваня, вон в тукомнату, видишь? Ну, Степан, – продолжал он, обращаясь к половому, – понимаешь,чего мне надо?