Книга Крутые перевалы - Семен Яковлевич Побережник

он все время тяжело вздыхал, приговаривая:

— И какой же я невезучий в жизни. Лучше б шальная пуля клюнула меня на войне... Или же утоп бы в Мазурских болотах, как другие однополчане, царство им небесное. А то остался жив. Зачем?

— Дурень! Именно везучий ты, раз жив остался, — бросил реплику Иванов.

Юнин попал по мобилизации на фронт в первую мировую войну. Дома остались жена, дети, отец. Но когда произошла Февральская революция, бросил окопы: «Хватит кормить вшей да под немецкие пули голову подставлять». Добрался с трудом домой. Семья голодала, совсем извелась. Уже забыли и вкус мяса. Ели все постное, а главное, без соли. Жена жаловалась: «Вроде траву-лебеду едим, до того противная без сольцы пишша»...

Надоумили солдата коммерцией заняться: раздобыть мешок-другой соли и менять — на хлеб, сало, одежду. Отец говорил: «Соль нынче, сынок, в цене. Почитай, дороже золота. За соль все можно достать»...

— Стянулись, собрали мне денег — у родичей, соседей заняли. Всем ведь хотелось соли. Двинул я на юг. Как чумаки когда-то в Крым шли за ней... Только я не на волах, а в теплушке поезда. Да не повезло. Не вовремя поехал. Там уже кипели жаркие бои между частями Красной Армии и деникинцами...

На одной из станций, рассказывал далее Юнин, застрял поезд. На перроне какой-то агитатор выступал, руками размахивал. Голос, как иерихонская труба. Звал вступать в красные войска. Чтоб не вернулись помещики и капиталисты. Звал защищать от врага свободу, землю, семьи рабочих и крестьян. Убедил с десяток человек. В том числе и Юнина. Дали винтовку. Но опять ему не повезло. Белогвардейская пуля чиркнула. К счастью, не очень крепко. Но из строя выбыл. Пришлось в каком-то селе залечивать рану. Тем временем фронт откатился. С трудом добрался домой. Конечно, без соли. Лопнула коммерция.

Но не повезло ему и в третий раз...

— Пришли деникинцы и хорошо насолили мне и таким, как я. Забрали силком в свою армию. И строил я с «георгием» на груди, заработанным на фронте в первую мировую, солдатские нужники. Бо не доверяли мне — ведь в красных послужил немного...

Юнин сделал паузу, обвел взглядом — все ли еще слушают его затянувшуюся исповедь.

— Давай, давай до конца! Тебе еще много досказывать? — спросил Троян.

— Да не, еще пяток минут. Так вот, значит. Все же красные разбили белых. И начался, братцы, драп невиданный. Мол, спасайся, кто может! Очутился я в Польше. Из армии уволили. Сидел без работы, Жрать не на что. Вижу, вполне можно ноги протянуть. И завербовался я на три годика во Францию. Попал на шахту. Уголек рубил. Да недолго. Ударил кризис. Безработица. Опять без дела остался. Как и многие другие мои собратья. Пробавлялся случайной работой. Правда, нужников уже не строил. Но землю-матушку рыл, будучи землекопом. Был и рабочим на стройке, и батрачил у помещика, и камень стругал да шлифовал. Потом очутился в Эльзасе. Гнул спину на картонажной фабрике. Здесь уже задержался. Перестал на время быть «перекати-поле». Но прослышал о событиях в Испании. Решил, что нельзя стоять в сторонке. Вот и еду теперь...

Поезд, раскачиваясь, погромыхивал на стыках, увозил нас все дальше, к испанской границе...

— Так что ж, на Юнине и закончим? — спросил Дмитриев, когда в купе воцарилась тишина.

— Нет, почему же? Пусть и остальные выкладывают о себе. Но покороче, — сказал Остапченко.

Я поддержал его. Времени у нас было предостаточно. Еще ехать и ехать...

— Вот ты и давай, — произнес Троян, обращаясь к Остапченко, — рассказывай, Иван Иванович, о себе.

Биография этого пожилого волонтера отличалась от биографии нижнего чина крестьянина Юнина, поехавшего за солью, но очутившегося в эмиграции по иронии судьбы, действительно крепко насолившей ему...

Остапченко учился в юнкерском училище. Успешно окончил его. Был произведен в подпоручики. Но грянула первая мировая война, и он попал на фронт. Первое боевое крещение на реке Сан в Польше. Показал себя не плохо, и ему добавили на погонах еще одну звездочку. Стал поручиком...

— Так и отхватывал я быстро чин за чином. Везло мне. Мог, наверное, и до штабс-капитана дослужиться, — усмехнулся Остапченко. — Но началась революция. И все у меня пошло шиворот-навыворот. В гражданскую войну воевал уже против своих, русских братьев, ставших красными. За единую неделимую. Довоевался до того, что очутился за границей. А, собственно, зачем она мне? Зачем родину покинул? Разумным стал задним числом...

Остапченко тяжело вздохнул, умолк. Язвительный Иванов бросил реплику:

— Не состоявшийся штабс-капитан Иван Иванович Остапченко тоже теперь эльзасец. Как и любитель соли солдат Юнин. Тоже почти пролетарий.

— Ты о себе расскажи, — сказал Дмитриев, поворачиваясь к Иванову. — А то всех за язык тянешь, а свой за зубами держишь...

— Расскажу, не волнуйся.

Иванов наморщил лоб и начал:

— Биография у меня, пожалуй, кое в чем схожа с Остапченковой. Происхожу из терских казаков. Учился в кадетском корпусе. В прекрасном городе Владикавказе, где на свет произошел. Замечу при этом: мир остался без особых изменений, несмотря на мое появление на свет божий. Поступил в военное училище. Революция помешала окончить. Но все же произвели меня в прапоры. Время тогда всех подгоняло. Недоучился — и черт с тобой! Скорей «спасать» родину надо...

Иванов вынул пачку сигарет, закурил. Подошел к открытому окну, выпустил клуб дыма, но ветер сразу же вернул его в купе. Помахав рукой, продолжал:

— На практику после училища попал к его превосходительству генералу Алексею Ивановичу Деникину, что очень на сельского попика похож был. Одень ему рясу, дай кадило в руки — и готовый батюшка. Красные здорово набили ему морду. Ну и всем нам, конечно. Из-под Орла и Воронежа, из-под Касторной покатился назад белый вал, что на Москву нацелился. От щирого сердца, как говорят украинцы, дали большевики касторки всей нашей доблестной, непобедимой, добровольческой...

Я был ранен. Попал в лазарет. Одна симпатичная сестрица милосердия — Вероника — выхаживала. Очень жалела меня. Пусть легко ей икается, если жива осталась... Да, так вот, недолго пролежал в лазарете. Выписали, хоть рана только затянулась. Нужны были обстрелянные офицеры, чтоб выручать «бедную Россию». Для пользы дела откомандировали меня в офицерскую пулеметную школу. Окончил ее уже в Крыму. У барона Врангеля, что засел на полуострове. Но недолго просидел он там. Опять не пожалели касторки большевики. Еле утекли мы