Книга Консервативная революция в Германии 1918-1932 - Армин Молер

Герман Голдшмидт дал этому понятию следующее определение: «Под нигилизмом нужно понимать: веру и признание того, что за всем религиозным содержанием, всем познанием и ценностями не кроется Ничего, а также воля не приписывать Ничему религию и познание». Но это определение ценно не столько для нас, сколько для философии. Оно не открывает нигилизм во всей его широте, в которой он проявляется как религиозное явление, но не через усилие воли, а как неизбежное свойство. В вульгарном изложении «нигилист» считается злодеем, который проникает в невредимое здание, чтобы уничтожить его. Напротив, сам нигилист воспринимает себя как исключительно честного человека, который решили заявить другому, что тот живет отнюдь не в идеальном доме, а существует в полуразрушенном здании, среди развалин и гниющих обломков, которые надлежит полностью устранить, чтобы высвободить место для нового строительства. Сам нигилист видит себя как верующий в неверующие времена. То, что внешний мир продолжает выдавать за веру, на самом деле является просто привычкой, лицемерием, за которым скрыт страх взглянуть на действительность.

Именно поэтому нигилист может восприниматься как верующий человек, так как он готов принять разрушение во всём его тотальном объеме. Поскольку он знает, что нельзя уклониться от разрушения, а надо погрузиться в самую сердцевину его и пройти насквозь. И это потому, что он предвидит или знает, что по ту строну пустыни находится благодатный край. Любой нигилизм вынуждено ограничен, так как любая форма жизни или даже самоубийство предполагает оценку, безусловный нигилизм не может быть исполнен, только что в форме решения сугубо отвлеченных задач-головоломок или же в форме глубокого психического расстройства. Таким образом, становится понятным проявленное право, которое нигилизм в то же самое время должен превзойти. Подобная двойственность встречается уже в предисловии к «Воле к власти», Ницше говорит о «противоборствующем движении»: «Противоборствующее движение по отношению к принципу и задаче,— движение, которое когда-нибудь в будущем сменит вышесказанный совершенный нигилизм, но для которого он является предпосылкой , логической и психологической, которая может возникнуть исключительно после него и из него ... потому, что нам нужно сначала пережить нигилизм, чтобы убедиться в том, какова в сущности была ценность этих «ценностей»... Нам нужно когда-нибудь найти новые ценности...»

Тот, что чужд этому нравственному радикализму, никогда не сможет постигнуть нигилизм. Определенно им движут иные силы, например, голое ликование от разрушения самого себя. Там же, где речь идёт о подлинном нигилизме, а не о злодеянии, нравственный стимул будет определяющим. Вообще-то не имеется единого нигилизма, есть его различные формы. Хотя бы потому, что всё никогда не удастся уничтожить, вопрос об отрицании — что отрицать и как отрицать?

Во втором вопросе способны кристаллизоваться ощутимые национальные различия, хотя при более близком рассмотрении становится понятно, что речь идет о превалировании, о совершено ином качестве. В сфере нашего рассмотрения можно выделить три отчетливые формы. Первая обрела наиболее явственное выражение в Западной Европе, преимущественно во Франции. Вторую невольно мы связываем с Россией. И между тем есть третья форма нигилизма, которая возвращает нас к Ницше и потому носителями его, прежде всего, являются немцы. Западноевропейский нигилизм — это выражение пресыщенности, как она может случиться во время конца культуры, когда всё прожито, прочувствовано и обдумано. Французские философы, формирующие моду на отвратительное и абсурдное, внешне кажутся уставшими потомками Руссо, которые опустошили себя в модных салонах, а потому ищут новый Абсолют. Это язвы, которые появляются на теле упитанной буржуазии. Русский нигилизм — напротив, это не порождение истощения и утомленности. Но если его западный антагонист «позже», то этот «раньше», но всё равно он противоречив, так как он — нигилизм изобилия. Здесь нет разрушения уже созданного не потому, что более нет пространства, а потому никакие формы не в состоянии отказаться от простора, поскольку любое творение ставило бы под угрозу неистощимые возможности. Подобное отношение становится более понятным, если учитывать специфику русского мира, его бескрайность, продолжительные споры. К примеру, русская архитектура с самого начала отказалась от любых форм, которые подчиняют себе пространство: византийский купол в равной степени удален и от куба, и от обелиска.

Немецкая форма нигилизма находится где-то внутри, посередине между «французским» и «русским» нигилизмами. В нём изначально чувствуется тревожная двойственность, двоякий облик каждого немца. Для француза немец — это всё ещё варвар, бродящий с каменным топором по лесным чащобам. Немецкий персонаж Штольц противостоит русскому Обломову в качестве представителя цивилизаторского, застывшего Запада. По этой причине Эрнст Юнгер говорит о гер-маномании, присутствующей во Франции, что соответствует русофильству немцев. Промежуточное положение немецкого нигилизма ещё проявляется в том, что он однозначно не происходит ни от истощения, ни от изобилия. Но изобилие жизни — это та цель, которой он стремится достичь на своем пути.

«Нервы» как «аккумулятор жизни» — это процесс, который жутко врезался в немецкий облик нашего периода. На протяжении века мелькавшие в немецком разуме идеи стремились от «духа» к «природе», а потому обрели новый облик в нигилизме. Сознательный и волевой, ему ещё под силу разжечь огонь под котлами, что придает его характеру особую опасность, чего нет ни у западной, ни у восточной формы. Книгой, в которой «немецкий» нигилизм (после его возвещения Ницше) нашел свое наиболее яркое выражение, было «Авантюрное сердце» Эрнста Юнгера (1929 год). Там мы можем прочитать: «Занятием немца этого времени является натащить со всех углов мира материал, чтобы забросить его в пламя пожара, пожирающего его же понятия. В итоге нет ничего удивительного в том, что всё способное гореть охвачено жарким пламенем».

Классификация нигилизма по «национальным стилям» — отнюдь не единственно возможная. Но она пригодна в силу своей наглядности, а также в связи с решением поставленных нами задач. Кроме этого имеются другие классификации, которые, тем не менее, связаны с этой системой. К примеру, возможна классификация по степени осознанности и объему действенного участия нигилиста20.

От бессознательного содействия разрушению и безвольного течения по потоку событий до осознанного управления процессами и их объективного формирования в надежде, что по ту сторону разрушения будет обретено царство возможностей. И в данном случае нередко свидетель переходит в разряд злоумышленника, а злодеи становятся безвольными инструментами или даже летописцами случившегося.

Если же говорить о «Консервативной революции», то мы подразумеваем нигилиста с нравственным чувством ответственности, утвердительную личность, верящую в прохождение через разрушение — всё то, что мы привыкли называть «немецким». Он глубоко погружен в это движение. Некоторые из самых показательных свидетельств происходят из консервативнореволюционного окружения. По форме это нечто среднее между романом и дневниковыми записями молодых фронтовиков, которые были сделаны незадолго до и или сразу же после 1930 года. По ним можно проследить, как они на собственной шкуре чувствуют разрушение. В 1930 году свет увидела книга Фридриха Вильгельма Хайнца «Взрывчатка», в 1931 году — работа Франца Шаувекера «Единожды немец», в 1932 году издаются «Мятежники чести» Герберта Фолька, а 1932 году — «Город» Эрнста фон Заломона.