Книга Консервативная революция в Германии 1918-1932 - Армин Молер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тем не менее, самым ярким свидетельством нигилизма была процитированная выше книга Эрнста Юнгера «Авантюрное сердце», которая имела подзаголовок — «Дневные и ночные записи». Это явный намек на двойственность отрицания и согласия: «При болезни яды могут стать лекарством». Эта двойственность проявляется также в имени писателя [Юнгер — молодой — апостол], что передается и немецкому нигилизму. Он говорит о «предельно странном явлении прусского анархиста, что стало возможно во время, когда любые порядки терпят крушение, и который вооружает сердца категоричным императивом и пробуждает силы хаоса для того, что возвести новый порядок».
Словосочетание «прусский анархист» звучит странно и даже бессмысленно, но, тем не менее, весьма точно передает суть этого нигилизма. Он с одной стороны беспорядочен, так как старый порядок закостенел и крошится, и он утверждает через это разрушение единственный путь к новому возвышению: «В мире настроение низвести соборы. Это от осознания бесплодности, которая превращает их в музеи». Или в другом месте: «Мы несколько лет по-нигилистски работали с динамитом, тем самым отказавшись прикрываться фиговым листком постановки вопроса — мы загнали в могилу XIX век... Мы, немцы, не дадим Европе шанса, чтобы самим не упустить его». Однако есть и оборотная сторона — «прусский», организованный и требовательный, так как разрушение не может и не должно быть самоцелью. Это восстание, которое требует «взрывчатки, чтобы вычистить место для возведения новой иерархии».
Это — дневная сторона процесса. За такими громогласными трубами надо слышать и более тихие звуки. «Наша надежда кроется в молодежи, которая страдает от горячки, так как её пожирает зеленый гной отвращения. ..» — говорится в той же самой книге. Вульгарное представление о нигилисте сводится к образу ордынца, который радостно топчется на обломках мира под звуки бубна. Сам же он себя полагает иным. Не без причины Шаувекер назвал свою книгу «Единожды немец». У Юнгера мы можем прочитать: «Сейчас не общество беспокоится о судьбе Германии...» Это одинокое авантюрное сердце. Когда все связи стали ненадежными и бессодержательными именно через обособление надо искать новый союз.
Поэтому Юнгер говорит о подобной уединенности: «Нам не доверяют... Гуманисты, скорее, признают человека в каком-нибудь бушмене, нежели в нас... Превосходно, что они не сочувствуют нам! Это, позиция, от которой надо отталкиваться. Мы давно двигается к магической нулевой точке отсчета, миновав которую, можно стать обладателем неслыханных источников энергии».
Теперь мы входим в самый внутренний круг «немецкого нигилизма», затем, чтобы найти этот нулевой пункт, точку отсчета. Это вера в безусловное разрушение, которое стремительно сменяется безусловным созаданием. Так как «гниль не возникает из сущностного ядра ... А что остается?.. Только наши надежды».
Разрушение, которое резко сменяется созданием — это часто употребляемое слово-пароль «перелом», хотя было бы правильнее говорить о резком переходе. Это слово берёт своё начало в мысли о том, что в другом месте есть более и менее разделенные области, где самые противоположные вещи оказываются всего лишь двумя сторонами одного и того же явления.
Нигилист видит в конце своего пути именно «перелом» и это, пожалуй, самый трудно воспринимаемый процесс, который мы стремимся здесь изобразить. Больше других он может быть описан только посредством намеков.
Неистовый поток событий, в который всё больше и больше погружается современный нам мир, по мнению нигилиста, может быть преодолен не через отклонение или замедление, а только через ускорение и форсирование, то форсирование, которое как раз и ведёт к резкому переходу. Это лучше всего показал Эрнст Юн-гер, который, подобно его брату Фридриху Георгу Юн-геру шли путем, который мы здесь описываем. Шаг за шагом. И смогли для многих явить самые действенные образы. В работе Эрнста Юнгера «Сицилийское письмо к человеку на Луне», которая была написана в 1930 году, по его собственному признанию можно обнаружить знаки перехода. Мы можем обнаружить отрывок, который становится понятным, только если взглянуть на него с позиций нигилиста: «Странные тибетцы, монотонная молитва которых раздается в стенах скалистых монастырей-обсерваторий! Кто посмеет смеяться над молитвенными меленками, ведающими наши ландшафты с их мириадами вращающихся колес, над яростным беспокойством, двигающим часовую стрелку и коленчатый вал двигателя самолета? Сладкий и опасный опиум скорости! Но разве при этом центр колеса не покоится на месте? Спокойствие — это протоязык скорости». Или в другом месте: «Чем больше мы себя посвящаем движению, тем более мы искренне убеждены в том, что под ним кроется покойное бытие, и что любое повышение скорости — это всего лишь только перевод с непреходящего протоязыка». Речь идет о том моменте, когда в результате ускорения шум моторов превратится в тишину, а бешено вращающийся круг и шар внезапно замрут.
Если мы будем рассматривать печатные материалы, то авторы не указывают, как случится «перелом», где это произойдет или в какой год. Резкий переход для циклистов — это в большей степени процесс, который вновь и вновь осуществляется одиночками века «линейной» системы мира. Наступление неповторимого, всепоглощающего «перелома» закрыло бы «линейный» мир, как существующий сам в себе, что позволило бы его «превзойти». Однако циклисты полагают «линейный» мир обманом, в то время как их мир не позволил бы им устремлять взгляд лишь в одном направлении.
Циклист мог бы отметить только одно на ленте линейного исторического времени, прежде чем оно окончательно свернётся: это тот самый момент, когда профессор греческого языка, объявивший о приходе нигилизма, возносится для преодоления нигилизма.
«Теперь я расскажу историю Заратустры. Основная концепция этого произведения, мысль о вечном возвращении, эта высшая форма утверждения, которая вообще может быть достигнута, — относится к августу 1881 года: она набросана на листе бумаги с надписью: «6000 футов по ту сторону человека и времени». Я шел в этот день вдоль озера Сильваплана через леса; у могучего, пирамидально нагроможденного блока камней, недалеко от Сурлея, я остановился. Там пришла мне эта мысль» — это мы можем прочитать у Ницше в «Се человек». Последние слова, который Ницше позволяет произнести Заратустре, звучат так: «Это мое утро, брезжит мой день: вставай же, вставай, великий полдень!»
Что же такое «Великий полдень», на который нацелены все произведения Ницше? Он предшествует «огненному столпу» — можем ли мы приравнять его к пожару нигилизма? Из произведений Ницше становится понятно, что тот подразумевает мир, где вновь наступил настоящий день, где «в каждый миг начинается бытие» и где «центр всюду». Мы видим как в «новые моря направляется» «генуэзский корабль»: «Полдень спит и только твоё огромное око, взирает на меня, бесконечность!». Или же то место, где он говорит о пейзажах вокруг Зильс Марии: «Я здесь сидел, наслаждаясь игрой теней в полдень всё время без цели».
Мы уже указывали на то, что в произведениях Ницше отрицание может означать согласие, так же как песня начинается со слов «О, полдень, торжественное время!» и в итоге схожее заканчивается. То же самое можно сказать и о прозе. В «Так говорил Заратустра» есть даже особая часть, названная «Полдень»: «Жаркий полдень спит на нивах. Не пой! Тише! Мир совершенен.
